– Что с тобой? – засмеялся я.

– Этьен, я вообще-то не пью… я даже не пробовал…

Я расхохотался еще больше, Анри подхватил мой смех.

– И зачем согласился тогда?

– Не знаю, – Анри опустил глаза.

После той прогулки я подумал, что теперь мы навроде друзей, но, когда мы встретились в университете через пару дней, Анри только на бегу поздоровался со мной, и даже будто бы намеренно избегал меня.

Кто их поймет, этих гениев!

А потом он вообще пропал недели на три. И, вообще-то, кроме нас с Мириам, этого никто не заметил.

– И куда уродик подевался? – с какой-то грустью говорила она.

– Я давно это планировал. Потому что все было невыносимо. Моя жизнь. И я сам, – почти шепотом говорил Анри. Он продолжал лежать у меня на коленях, а я также гладил его волосы. – Но, если ты говоришь так…о любви. Зачем тебе врать, да?

– Да, действительно. Зачем мне врать?

– Тогда я скажу вот что: Этьен, я влюбился в тебя давно. Я и не мечтал, что когда-нибудь ты, такой прекрасный, умный и богатый, заметишь меня. Если теперь мы будем вместе, нет причины не жить?

Он поднялся, и заглянул мне в лицо.

– Этьен, если ты хочешь, мы можем начать встречаться. Я тоже тебя люблю.

И тогда я подумал: Анри еще более одинок, чем мне казалось, раз так легко готов довериться кому-то, кто едва обмолвился о любви, не преподнеся никаких доказательств в пользу того, что она вообще существует.

Но она, к счастью для Анри, в самом деле существовала.

Я извращенец, меня привлекает все жалкое, некрасивое, и несчастное. Анри был жалким, некрасивым и несчастным, но при этом еще и гордым. Таких как он воспевали в своих стихах проклятые поэты.

Прости Мириам, но у тебя не было шансов: красота – это уродство.

А уродство – это красота.

Поэтому наш с Анри поцелуй был прекрасен.

Все об этом романе с Анри было прекрасно: богатый и бедный, посредственный и гениальный, запретная любовь, потому что другой любви и быть не может, тайна, и никаких точек соприкосновения.

Анри, оказывается, писал мои портреты. У него их скопилось около двадцати штук.

Тогда мы провели вместе остаток дня, и, кажется, были счастливы этим странным чувством «обретения» друг друга, но вечером, в той дурацкой забегаловке, нас настигло отчуждение.

– И всегда будет так, – сказал Анри, допивая свой кофе из пластикового стаканчика.

2. Повседневное море выбора

Мириам стояла в центре аудитории.

За окном шел проливной дождь – не редкость для апреля, в помещении было темно, поэтому профессор попросил кого-то включить верхний свет.

Лицо Мириам, в этом цветовом контрасте, показалось мне одной сплошной тенью. Впрочем, я пригляделся и решил, что сейчас Мириам не более чем карандашный рисунок. Выполненный грамотно, при соблюдении всех необходимых тонкостей. Но этому рисунку явно не хватает какой-то живости, или скорее какого-нибудь недостатка. Не думаю, что раскрашивание может его спасти. В конце концов, идеалы скучны и всем только досаждают.

Между тем, идеальная Мириам, с жаром римского оратора рассказывала нам концепцию своей работы. Надо отдать ей должное: она всегда рвалась на амбразуру, и стремилась быть первой везде – иногда даже там, где не было и намека на соревнование. Похвальное качество, я думаю: такие решительные, неосмотрительные и, чего уж там, глуповатые люди, нравятся мне гораздо больше тех, кто предпочитают тихо отсиживаться в уголке и молчать, в робкой надежде, что никто их не тронет.

Кажется, она написала свою картину за час с небольшим или два.

– Мадмуазель, – профессор, конечно, не помнил её имени – сомневаюсь, что он вообще стремился запоминать имена студентов, – я бы все-таки посоветовал вам…оживить пространство полотна. Конечно, современные художники, эти ваши образцы для подражания, не ставят своей целью быть ближе к зрителю, быть понятным ему. Вы живете в иной парадигме, я уважаю ваши взгляды, но не забывайте о великом наследии классического европейского искусства! Вы все здесь модернисты, авангардисты, постмодернисты, и это прекрасно, но я бы хотел, как бы сказать, приобщить вас к чему-то вечному, к чему-то, что выше…

– Месье Алькман, а можно, пожалуйста, точнее? Что именно я должна исправить? – устало, и одновременно ехидно спросила Мириам.

Еще одна симпатичная черта: умение не давать себя в обиду. Особенно тем, кто выше тебя.

Профессор на секунду озадачился, кое-кто в аудитории нервно засмеялся, и я тоже не выдержал, и позволил себе улыбку.

– Я бы рекомендовал вам написать тут…корабль. Или парусник. Иначе ваша картина смотрится просто…большим куском картонки, который разрисовали густым, темно-синим маслом.