А, впрочем, у него бы всё равно не хватило фантазии и многогранности, чтобы написать книгу. Тут надо быть кофемашиной, как минимум, и лучше не капсульной, потому что большее, на что способны они – дешёвые тонкие книжонки, продающиеся на вокзалах и в переходах. Нет, уж если и брать книгу от кофемашины, то только от той, которая варит молотый кофе, желательно, в нескольких режимах. А в идеале – найти кого-то ещё поумнее.

Хотя идеалы, конечно, у всех разные. К кофемашине, если она, конечно, имеется, обращаются каждый день, возможно, по несколько раз – она надёжная, комфортная и не надоедает вам. Книги андронных коллайдеров, конечно, в разы глубже и богаче, но вы их, скорее всего, не поймёте. А триммер нужен вам изредка: сегодня полезен, завтра – просто жужжит. Не знаю, для кого он может быть идеалом, но уверена, что такие люди есть. Слишком много на свете людей, чтобы среди них не нашлось хоть кого-то, подходящего даже под самое изощрённое описание, коим моё, кстати, не является.

Я люблю мыслить аналогиями, сравнивать людей с чем-то не очень на них похожим, выстраивать целые миры, населённые этими аналогами, со своими принципами, со своей иерархией – примитивные миры, обитатели которых зачастую разнятся одним единственным признаком. Это отвлекает меня от тех ситуаций, в которых я не в состоянии постоять за себя.

Потому что дядя прав: я нахожусь на его территории и должна жить по правилам, которые установил он. Я не могу сейчас ответить ему – чайники не понимают аргументов, они могут разве что кипятком облить. Я окажусь на улице. А с деньгами у меня, признаться, неважно… Поэтому я терплю. Слышу его вопли о моей безнравственности и отсутствии социальной ответственности, как белый шум, и фантазирую о другом мире, где есть чайник на куриных ножках, сломанный будильник, который я якобы растлила, и триммер, мечтающий стать писателем, но пребывающий не в состоянии набрать достаточно материала для дебюта; я пытаюсь найти своё место в нём, но пока не нахожу.

Спасает меня тётя. Устав слушать непрерывный поток брани, берущий своё начало у её мужа во рту, она появляется в кухонном дверном проёме, сутулая, не выпускающая из руки блестящую металлическую лопаточку в жирном слое масла. На лбу у неё пот, нос презрительно сморщен, губы поджаты, она сотрясает лопаточкой в воздухе, подходя к дяде. Лопаточка разбрызгивает по коридору мелкие капли масла.

– Хватит на неё кричать! – тётя говорит строго, но голоса не повышает. Она грозит дяде кулаком и захлопывает дверь в мою комнату. – Одеться девчонке не даёте!

Она спасает всех и всегда: бродячих кошек, бомжей, птиц с перебитыми крыльями, спасает младшеклассников от хулиганов, а бездомных щенков – от младшекласникков. Тётя может быть строгой, но она справедлива, и уж если она считает, что с меня довольно выслушивать за случайно оголённую грудь, то она выговор прервёт.

К слову, её место в своём мире технической альтернативы я пока тоже не нашла. Тётя вообще не похожа на технику – типичный человек, слишком живой, чтобы вписаться в мой мир.

Из-за двери ещё некоторое время доносится недовольное дядино ворчание. Близнецы в ванной брызгаются водой и визжат. Я сижу, завернувшись в тонкое одеяло, сползающее с моего обнажённого плеча, и старая кровать заунывно стонет в ответ на любое моё движение. Сентябрь только занялся, а я уже чертовски устала от этого места и от этого утра, и героин в качестве лекарства от поздних утр уже не кажется мне такой уж глупостью. Я беззвучно смеюсь этой мысли. Сетка под матрасом скрипит, посыпая пол ржавчиной – это единственный ответ, который я получаю. Впрочем, я надеюсь, что подслушивающий наши разговоры и мысли триммер смеётся вместе со мной. Я надеюсь, но не встаю, чтобы проверить.

***

Когда стягиваю с себя одеяло, по плечам и шее десятками многоножек расползается холод – отвратительное чувство, которое хочется с себя поскорее стряхнуть. Чем больше я думаю об этом, тем отчётливее ощущаю их маленькие ножки; закрученный в тугую спираль тараканий ус щекочет меня за ухом. Не выдерживаю, лезу проверять. Ощупываю плечи, провожу руками по шее, за ушами… Какие же холодные у меня руки! Они рассыпаются стаями муравьёв, расползаются по спине. У меня больше нет рук, чтобы удержать одеяло, оно падает, и я вижу: я муравей. Хочу кричать, позвать кого-нибудь на помощь, вот только муравьи кричать не умеют.

Кем быть лучше: муравьём или человеком, всё тело которого усеяно насекомыми? С одной стороны, человек может отряхнуться, и с ним снова всё будет в порядке. Исключения составляют паралич и сильная инсектофобия, которая может вызвать временный паралич. Ещё кома – коматозники тоже не могут отряхнуться. С другой стороны, ещё неизвестно, чувствуют ли они, что по ним кто-то ползёт, а если чувствуют – находятся ли в достаточном сознании, чтобы интерпретировать это ощущение и желать отряхнуться? С этой точки зрения пребывание в теле муравья сродни коме. Обладают ли муравьи самосознанием? Понимают ли они, таща хлебную крошку в свой муравейник, какой делают вклад? Я думаю, они ничего не понимают. С другой стороны, я думаю и понимаю, хотя я муравей – следовательно, самосознанием мы обладаем. Или же дело в том, что я больше, чем просто муравей. Я даже больше, чем матка. Во мне метр семьдесят.

В этот момент я являюсь ярким, по своему собственному разумению, представителем теории относительности, и понимание этого факта наполняет меня странным чувством неправильности. Хотя, возможно, виной тому бессонная ночь, что была накануне. Так вот, пока я со своим средним ростом причисляла себя к людям, во мне не было ничего примечательного, теперь же и муравьи, и люди имеют возможность лицезреть среди себя гигантского муравья, и им, конечно, сложно этой возможностью не пользоваться. На человека в толпе вы едва ли обратите внимание, но пройти мимо муравья невозможно: может, в жизни вам такое больше не представится! Может, если есть гигантские муравьи, то вдруг появились и гигантские ботинки, которые такого муравья могут невзначай раздавить? Нужно уметь ценить то, что имеешь, даже если это всего лишь возможность посмотреть на муравья.