О своей беременности я узнала, когда меня обследовали после обморока, который случился со мной на работе. По результатам обследования срок был две недели. Не думала, что это известие произведёт на меня настолько ошеломляющий эффект – радость переполняла меня до краёв. Алан просто сиял и буквально носил меня на руках. Его родители были безмерно рады за нас. В этот период мне казалось, что всё счастье мира снизошло на мою семью. По настоянию Алана я даже уволилась с работы, чтобы максимально оградить себя от всевозможных перегрузок. Но это не помогло.

На сроке пять недель развитие плода остановилось. По словам врачей, такое бывает только у эшари, а у человеческих женщин беременность всегда проходит нормально. На Алана было страшно смотреть, он просто не мог поверить, что это произошло. Я же находилась в какой-то прострации, так как на таком маленьком сроке ещё не успела осознать себя матерью, но потеряв ребенка, ощутила пустоту и какую-то отчуждённость, словно я потеряла частицу своей души.

Самое странное заключалось в том, что с моим организмом всё было в полном порядке, и назвать причину нам так и не смогли. Я очень боялась, что Алан обвинит меня в произошедшем, – скажет, что я не хотела этого ребенка и поэтому он умер. Не представляю, как бы я перенесла всё это, если бы он отвернулся от меня. Но нет, он не отрёкся от меня, ведь он видел, что я, наконец, созрела и с радостью готовилась к появлению ребёнка. Так что это время мы пережили вместе. Самым страшным было то, что возможность того, что я смогу забеременеть во второй раз была минимальной, и все надеялись на чудо нашей идеальной совместимости, которая почему-то дала сбой. Мне назначили восстанавливающий курс и просили не отчаиваться.

***

Что ж, мы не отчаивались на протяжении всех последующих четырёх лет. За это время у меня случилось ещё шесть выкидышей и все на ранних сроках. Наш случай был беспрецедентным. Такого не было за всю историю нахождения эшров в нашем мире. Ни одна человеческая женщина не могла зачать и родить более одного ребёнка. Ни одна. Я же не родила ни одного, но могла бы уже быть многодетной матерью. Но не стала.

Все годы я была под неусыпным контролем врачей, меня наблюдали с самых ранних сроков. Меня пичкали лекарствами и заставляли лежать, чтобы исключить любую физическую нагрузку. Но ничего не помогало. С каждым потерянным ребёнком я всё больше погружалась в чёрную бездну отчаяния. Я была измотана и физически и морально. Общаться с Мартой у меня не было сил, и я буквально заперлась в своей мастерской и писала картины. Живопись стала для меня спасением, отдушиной, что позволяла мне сохранить здравый рассудок.

Но Марта всё же прорывалась ко мне, несмотря на мою изолированную жизнь, – ей нужен был островок спокойствия. И я, молча, выслушивала красочные описания её повседневной жизни. Быть матерью, оказалось, ох, как нелегко. В редких случаях ей удавалось вытащить меня на прогулку с малышом Тео, который рос не по дням, а по часам. Не смотря на то, что я буквально испытывала физическую боль, смотря на резвящегося мальчугана, который с детской непосредственностью дарил мне сорванные с клумб цветы и улыбался своей лучезарной улыбкой, я улыбалась ему в ответ. Он всегда так мне радовался, что не ответить ему взаимностью было просто невозможно. Тео был тем лучиком света, что не давал мне окончательно погрузиться во мрак.

Алан… всегда был рядом и ни разу ни в чём меня не упрекнул. Он был нечеловечески терпелив и заботлив. Он не верил, что у нас не будет детей. Из нашей близости ушла страсть и одержимость друг другом, в единении тел, теперь, мы находили спасение и обретали покой. Его ласки стали безумно нежными и вдумчивыми, мне казалось, что он боится навредить мне, словно я стала хрустальной, и рассыплюсь на миллион осколков, прояви он хоть немного напора былой страсти. Моя душа была так истерзана, что я отдавалась на волю его нежных рук, и каждый раз молила, чтобы свершилось чудо и мы с ним, наконец, обрели счастье.

***

В конце сентября, когда до гона осталась всего неделя, Алан получил письмо в странном крафтовом конверте, который, как в старину был скреплён сургучной печатью. Я не стала спрашивать от кого оно. Знаю, если будет необходимость, он мне сам всё расскажет. В задумчивом состоянии Алан удалился с конвертом в свой кабинет и не появлялся от туда около получаса. Я слышала, как он нервно и довольно импульсивно говорит с кем-то по телефону на своём языке, который я так и не удосужилась выучить.

Отчего-то с каждой минутой чувство тревоги нарастает, и я уже не могу усидеть на месте или заняться живописью – единственным занятием, которому я самозабвенно отдавалась все эти годы. Несколько раз я подходила к запертой двери его кабинета, и, не решившись постучать, сбегала в гостиную, словно нашкодивший ребёнок, как будто, если он меня застанет около двери, – устроит взбучку. Наконец, я не выдержала и тихонько поскреблась, попросив войти. Из-за двери раздался его напряжённый и грустный голос разрешающий мне попасть на его территорию. Обычно, мы не часто нарушаем границы своих маленьких миров, предпочитая общаться на нейтральных территориях нашей квартиры. Робко открыв дверь, и зайдя внутрь, я застала его сидящим за рабочим столом: его руки напряжены и сцеплены в замок, а выражение лица какое-то потерянное, если не сказать больше – обречённое.

От этой трагической картины у меня всё внутри как-то разом заледенело и ухнуло в пропасть. Чувство страха сковало меня, и я не могу выдавить из себя ни единого слова. Но, я должна узнать что случилось, если не узнаю – умру от страха и неизвестности. Наконец прочистив горло, я задала мучающий меня вопрос:

– Алан, что случилось? Что в этом письме? – а сама до чёртиков боюсь услышать его ответ.

Но Алан не спешит отвечать. Он встал из-за стола и медленно (что для него совсем не свойственно) подошёл к окну. Я вижу, что он отводит взгляд и не знает, куда деть руки. Наконец, глубоко, вздохнув и вцепившись правой рукой в подоконник, встав ко мне в пол оборота, но продолжая отводить от меня взгляд, он ответил: