— Осиновые палочки на моего сына, увы, не подействуют. Выстругайте сразу осиновый кол и бейте прямо в сердце. Вы правы, если мой сын не в состоянии играть, то зачем он вообще нужен…

— Альберт, хватит! Я не могу больше слушать про твоего отца, — вскочила я с мостков и чуть не поскользнулась. Альберт пару раз вынимал из воды ноги, явно замерзнув, но упорно совал обратно. Возможно, отец его ребенком и в прорубь кидал.

— Но лучше получите разрешение от австрийских властей на вскрытие его саркофага. И возьмите в помощь солдат! А то он только с виду такой ягненок, — не унимался Альберт, и я вернулась и присела рядом на корточки, не желая мочить одежду. — Разве по нему не видно, кто он на самом деле?

Я положила ему на плечо руку в надежде, что он перестанет следить за лунной дорожкой и посмотрит на меня. Давно надо было запретить ему говорить про отца. Запретить!

— Ну! — Альберт схватил меня за плечи. Больно, но я не дернулась. Ему нужно дать успокоиться. — Кто я? Ну!

— Вампир, — ответила я как можно четче и спокойнее. Именно этого ответа он от меня ждал. Его и получил. И сразу вернул моим плечам свободу.

— А вот Бах не читал австрийских газет. Он предпочитал классическую литературу

— а в ней не попадалось слово «вампир». Он спросил отца: «А что вы собственно подразумеваете под словом „вампир“? И, кстати, из какого оно языка?» «Сербского», — ответил отец. — «А подразумеваю я — мертвых, встающих из могилы и пьющих кровь живых, чтобы продлить свое существование. Это я имел в виду, говоря о семейном проклятие…» Бах и тогда не поверил, усмехнувшись: «Как мне помнится, мы говорили только о ногтях. А теперь выясняется, что проклятие коснулось еще и вашего рассудка. И не только вашего собственного, но и вашего сына. Тогда понятно, почему он не может сыграть даже марш! Прошу меня извинить, но тогда я только зря трачу на него свое время и ваши деньги. Что же касается вампиров, то их только двое — Лилит и Каин, так в Библии написано. Ваш сын немного похож на Лилит, но вот вы с Каином имеете мало общего…»

— Альберт! — попыталась я докричаться до него шепотом, но Герр Вампир уже сидел ко мне спиной каменным изваянием. — Пойдем погуляем?

Я протянула руку, но не успела коснуться его плеча: он повернулся, схватил меня за запястье и прорычал:

— Ты умеешь царапаться, как кошка?

Сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Серые глаза горели кладбищенским огнем. Я попыталась сглотнуть слюну, как можно тише, и подняла руку, согнув пальцы — зря я попросила коротко подрезать ногти, чтобы не мешались в путешествии. Они бы мне сейчас ой как пригодились. Только бы этот ненормальный не утопил меня в озере — не зря же столько времени мутил ногами воду.

— Умница, — Альберт чуть больше согнул мне пальцы. — Бах говорил, что это самая верная позиция для клавиш. Кто бы мне сказал раньше — мои пальцы знали эту позицию с раннего детства. Отец часто запирал меня в темноте, и я скреб дверь, убеждая себя, что просто играю в тигра — сильного, красивого и жестокого.

— Альберт, пойдем погуляем, — попыталась я повторить просьбу, но в ответ он начал целовать мне пальцы.

— Я обдирал их до крови, а потом слизывал ее — горькую, противную, желая унять боль и заодно победить страх одиночества и темноты.

Я даже не пыталась вырвать руки, зная уже силу его хватки. Сопротивление только вызовет в нем недовольство. Остается надеяться, что отец не учил сына плавать, топя под водой.

— Так Бах согласился тебя учить? — попыталась я освободить его рот от моих пальцев.

— А куда бы он делся? Ему нужны были деньги. Отцу нужен был надзиратель. На смену палочек пришла Библия. Бах обещал бить меня по голове всякий раз, как я буду брать неверную ноту. А я знал со слов отца, что Библия оставит на голове вампира ожог на долгие месяцы. Потому стал играть намного лучше. Вот она, сила священного писания!

— Я бы очень хотела, чтобы ты сыграл для меня, — говорила я отрывисто, боясь каждого своего слова. — Это должно быть очень красиво.

— Я больше не играю. Возможно, если бы Бах не нашел в бумагах отца австрийскую газету, я мог бы стать великим музыкантом. В газете писали про холеру, бушевавшую в наших краях, к которой в шутку и прикрепили термин «вампира». «Так что ж вы мне раньше не сказали!» — затопал ногами Бах. — «У меня же семеро детей только-только остались без матери! А вы желаете оставить их еще и без отца! Нет-нет, я уезжаю от вас, пока еще чувствую себя здоровым!» Отец пытался его образумить: «Не верьте тому, что пишут в газетах. Мы же с вами, любители классической литературы, понимаем качество сего литературного материала. Литераторы хоть иногда пытаются подкрепить писанину фактическим материалом, а журналисты — никогда. Главное, чтобы была кровь…»

Сердце вновь сжалось, а в голове пронеслось куча заголовков современной прессы. Что Альберт задумал? Что?

— Да, да, именно кровь…

Я зажмурилась — бешеные серые глаза сияли ярче луны.

— «А вы, небось, малокровием страдаете, раз такие бледные…» — догадался Бах.

— «Да, крови нам всегда мало», — бросил отец, добавив, что все же ручается за жизнь музыканта. «Нет, нет! Вы же не врач. Откуда ж вам знать, подцепил я уже холеру в вашей деревне или пока нет…» «Да я бы и врачам не доверял на вашем месте. Особенно одному по имени Джон Тейлор — он большой специалист по ослеплению гениев!» «А вы бы все-таки полечились, хотя бы ради сына», — вздохнул Бах, беря в одну руку саквояж, а в другую — сумку, в которую убрал Библию. — «Солнце и работа в поле — самые лучшие лекари. А душевному равновесию очень помогает музыка. Только, умоляю, никому не говорите, что ваш сын был учеником Иоганна Себастьяна Баха». «Погодите, я заплачу за ваши уроки!» «Нет, нет, благодарю. Быть может, у вас и золото с холерой, а у меня дети, и мне еще надо им новую мать найти. Святую Марию… И лошадей не предлагайте, а то вдруг и они у вас с холерой. Пешие паломничества для меня не впервой, доберусь уж как-нибудь до дома. Мне помирать рано, я еще Бога не достаточно прославил своей музыкой. А вы лечитесь, лечитесь… Помутнение рассудка иногда вылечивается…»