Костик посмотрел ей в лицо, но увидел только вуальку. Снова его посетила мимолётная мысль, но в этот раз он её поймал. Госпожа Альфия, может, и не помнила ханов, но она точно была частью их истории, носителем древней крымско-татарской культуры и мировых любовных легенд. Это было необъяснимо, но явственно ощутимо, несмотря на трость, вуальку, высокие шпильки и узкую юбку. Она на самом деле творила – плела замечательные истории и выпускала их в мир, создала легенду и про саму себя – госпожу Альфию – госпожу любовного жанра.

– Как срезанная роза, – пробормотал Костик, – миг – и пшик. Или вечность…

От дворца они поднялись вверх по боковой мраморной лестнице, уходящей за пределы посольского двора, и обнаружили там на гранитном постаменте танк и вечный огонь в чёрной гранитной звезде, и стелу в память о жертвах фашизма.

Это соседство древней и современной истории поразило Костика. Там любовь к женщине, здесь любовь к Родине. А всё проходит через сердце…

В Свято Успенском мужском монастыре их застал сильный дождь.

– Ну, я ни в бога, ни в чёрта давно не верю, но этот монастырь – часть местной истории, так что давай зайдём, – предложила писательница.

И они сходили в монастырь, в церковь, вырубленную в скале, где набожный Костик поставил свечу за здравие матери и за упокой души отца.

– А я вот слышал, – вкрадчиво сказал он, – что за монастырём ещё есть древний пещерный город Чуфут-Кале.

– Есть, – кивнула головой госпожа Альфия.

– Пойдём?

– Вы в эйфории, молодой человек. Окститесь.

Она притопнула своими каблуками. Костик загрустил, но упёрся.

– Там горы.

– Умный в горы не пойдёт. Впрочем, здесь от монастыря – пара километров. Для списанного спортсмена – не расстояние. А я у Пушкина посижу. Недолго.

– А Пушкин – это?

– Кафе напротив ханского дворца. Претендует на то, что сам Александр Сергеевич там чаёвничал. Пару часов посижу, помечтаю. Успеешь?

Костик кивнул и сразу потопал в горы за монастырём, а госпожа Альфия стала осторожно спускаться по мокрому асфальту обратно в старый Бахчисарай…

– И как оно? – едко спросила она его спустя два с половиной часа, когда он, хлюпая водой в кроссовках, вошёл в кафе и тяжело опустился на кожаный диван.

– Мокро, – буркнул он и понюхал чай в чайнике, – имбирный?

– Он.

– Отлично, – и Костик налил себе горячий чай в чашку.

– Долму? – предложила госпожа Альфия.

– Можно.

Они съели по порции голубцов в виноградных листьях и расплатились.

До машины Костик провожал госпожу, держа над ней зонтик.

– Всё же здорово, что у нас есть машина, и не надо тащиться в автобусе.

– Да уж. Только напиться нельзя, – сказал Костик, пристёгиваясь.

– А вам хочется напиться? Вы всерьёз хотите упасть в пучину алкоголизма?

– Чего? В какую пучину?! Смените стиль, дамочка, так уже не говорят и уж тем более не пишут! Кстати, не все алкоголики, кто пьют.

– Таки не надо мне грубить, молодой человек! Это эксклюзивное право моего издателя и спонсора! И вам до него – как до луны пешком, смею заметить.

– Да больно надо. Просто тяпнуть хотел, так всё настроение сбила, – буркнул Костик, – кстати, а чего вы татарка, а говорите, как еврейка из Одессы?

– А с чего ты взял, что я татарка?

– Так, а…

Госпожа Альфия отвернулась к окну.

Это преследовало её с детства. Мать её была татаркой, а отец, по словам бабушки, русским. Им семьёй стать не дали, и мама осталась одна, а потом её быстро выдали замуж, и у крошечной Александры появилось новое имя – Альфия, которое ей выбрал отчим. Отчим был старым и строгим, даже суровым. Он взял молодую жену с ребёнком, как облагодетельствовал, и потом годами попрекал и её, и девочку от неузаконенной связи. Мать тихо терпела и надрывалась на хозяйстве, а Аля рано научилась выпадать из реальности в свой выдуманный мир – мир, в котором были феи, принцы, принцессы, и в котором царила любовь.

Её сочинения учительница читала вслух, а потом отправила готовить стенгазету. Газету с учениками делал Семён Абрамович, старый еврей, учитель русского языка, от которого Аля переняла ряд словечек и вообще любовь к слову…

– Так как там всё-таки? В Чуфут-Кале? Руки-крылья раскидывал? – допытывалась романистка.

Костик искоса на неё посмотрел. Хотел было спросить, откуда она знает, но тут же сообразил. Кто хоть раз сам, опьянённый собственной отвагой, стоял на вершине, раскинув руки и подставив лицо солнцу или струям дождя, стекающим по щекам и смывающим всю горечь и разочарования последних месяцев, кто смотрел на мир свысока, на обрыве пропасти волосами ощущая дыхание свободы, кто орал с горы имя возлюбленной, кого распирало там, на вершине, под мрачным грозовым небом, совершить хоть какой-нибудь подвиг ради любви, тот никогда этого не забудет и тех чувств никогда уже не утратит.