Шрифт:
1984–1987
«…Ибо радостям нашим назначен предел, за которым…»
1994
Стихи из романа
1998–1999
«Ночь декабрьская. Мгла сырая…»
1982
Освобождение
1984
«…мы те…»
…мы те
двуспинные чудовища…
1983
ВРЕМЕНА ГОДА
Зимой
1984–1985
Апрель
1984
Летом
…Ибо радостям нашим назначен предел, за которым —пустота пресыщенья и скуки горчащий настой, —день всегда беспощаден, и странным покажутся вздороммой восторженный шёпот и лепет предутренний твой.Ибо там, где мы жили, – вминали немые ступени,поднимаясь к блаженству бессонных и дымных ночей,навсегда затаились и дремлют неясные тенинаших тел, наших зим, вёсен, лет, осеней…Ибо там оставаясь незримо, забытые всеми,мы сомкнули объятья и в замкнутом мире живём, —но уже не вернуться туда нам – безжалостно время! —днём с огнём не найти нам дороги туда, днём с огнём.Ибо нет продолженья.
Не лечит время. Верный пёс —не чуя ног, слепой от слёз, —который раз приполз, чуть жив,в глазастый мир дворов чужих,в чужой уют, мой свет в окне…Зачем приник к чужой жене?Просил спасти. Молил помочь.Один лишь день, одну лишь ночь,всего лишь жизнь побудь со мной!В прохладу рук и в алый знойвнутри тебя – меня впусти…Просил помочь. Молил спасти.Могла спасти – и не спасла.Теперь прощай. Не помни зла.Не поминай. (Рассвет бескрыл.)Не помню зла… я всё забыл.Могла помочь… я всё простил.Как я люблю тебя… любил.
Ночь декабрьская. Мгла сырая.Ветер. Оттепель. Не до сна.Примостившись в постели с краю,спит беременная жена.Спит, кудрявая. Спит, не слышит,как меня любопытство жжёт,как спокойно и ровно дышитпереспевший её живот,как пронзает испуг невольно,если вдруг – рассердясь порой —в ухо ножкой толкнётся больнобеспокойный ребёнок твой…
Сегодня я так странно тих.Теперь забудь жёлчь губ моих.Былым словам не верь. Я лгу.Я нашей памяти бегу,и бег свободен – и отчаян.В иную, в светлую страну,сминая памяти волну,моих печалей чёлн отчалил.Я у колен твоих уснул.И сон склонившийся – сутул —тобой укутывал меня.И там, во сне, я был тобой,во мне дышал ребёнок твой,и кровь дремотная струилась,не согревая, не маня,и сердце медленное билось.Как ты измучила меня!В какой-то сладостной гордынеты, верность женскую храня,мне не была верна доныне.И семя будущего златая во тьме души острожной,была такой неосторожной,такой небережной была.Была.
…как зыбок мир в игре теней и света,как странно слаб в борьбе со страстью ум;а ты лежишь, чиста и неодета,и стыд паденья сладок; и угрюмночной пейзаж; угрюм и сладок воздух;тела чисты, светясь во тьме, лишь там,у бёдер, тень полночная; и складокгардины лёгкой тени по угламволнуются; задавленный, глубинныйпроснётся зов – и поведёт во тьмупокорный ум; и дивный зверь двуспинныйтела сомкнёт в объятьях, и емуне хватит ночи; а в оконной рамево весь проём рассвет лучи слоит;и сладок стыд – и дивный зверь губамитела ласкает дивные свои…
Который год – в безумии моём —мне снятся сны цветные. Просыпаясь,с тоской привычной век не поднимая,я скучно знаю, что опять увижумир наших зим двухцветный, чёрно-белый,в проём окна оправленный, как в раму,знакомый мир. А между тем другаяещё стоит картина и не тает,расцвеченная красками, живая,такая непохожая на мир.И век не поднимаю я, и с грустьюя сетую на то, что не сподобилменя Господь художническим даром.И странный сон преследует меня.Они – любовники. Она, утомлена,к его плечу прижавшись, зябко дремлет.И алый сумрак их тела объемлет,и грудь её стыдлива и нежна.А кожа тонкая (в снегах голубизна)просвечивает каждой жилкой тайной,как первый лёд по осени печальнойявляет струйки быстрые у дна.А за окном хвостатая кометагрозит бедой, несясь к земле на гибель.Багряны тени, и тела нагиеосвещены закатным, смертным светом.Растерян он. В его глазах испуг.Но тишине беспомощно внимая,лежит недвижим он, не разнимаяи в э т о т миг кольца сведённых рук.Оглохла ночь. И в и д и ш ь сердца стук;и тает страх в его усмешке нервной(пусть гибнет мир!), но и подружка – верной —погибнет с ним, земной замкнувши круг.…Когда изменишь мне, с м и р е н н а я моя,о, как мучительно и долго буду боленбезлюдьем и обидой злой, – не волентебя простить, понять не волен я.Тоскуя вспомню (вспомнишь?!) – ночь полнавесной, тревогой, воздух мглой остужен;томленье тел, свеча, и поздний ужин,и хмель спокойный красного вина;а ночь вплывает в синий мрак окна,и мы плывём – щека к щеке – в забвенье,в мир многоцветный, дивный, в область сна;и близость наша горестно ясна,как в расставанья час, как за мгновеньедо гибели…Не предавай меня!
Время полуночи улицы тронетчёрною краской и рыжею хной —краской осенней и басмой вороньей.…Девушка стонет за тонкой стеной.Время полуночи, смутное время.Чаще и призрачней стоны её,в тёмной истоме горячее семястрастно принявшей во чрево своё.Чья-то душа, отлетавшая девятьдней, по людской первородной виневновь поселяется в стонущей деве,в жаркой и сладкой её глубине.Зябкое солнце цыганское светит,луч его лёгок и тонок, сквозной.Всходит созвездье и – грозное – метитновую жизнь в круговерти земной.А за окошком толпой многорукойзыблются ветви деревьев, шурша.Сладостной болью и светлою мукойв миги такие исходит душа.Отсветом чудится дальним, дремотным,помнится давним, чуть брезжущим сном, —был ты когда-то лишь духом бесплотнымв жизни нездешней и в мире ином…
Странное нечто творится в природе!Не было женщины, – сразу двабабьего полу субъекта приходят,дом убирают, хозяйствуют… (Вродеобе согласны.) На огородегусто взошла топтун-трава.Так бы и жить, не считая буден!Грядки окучивать обе-две.Трудолюбив я, – и труд по мне.Только одно не пойму вполне:как с урожаем справляться будем?!.Тесно от мыслей в моей голове…