Подрастающие девчонки чаще застревали у зеркала, замазывая прыщики столь же тщательно, сколь благородные средневековые дамы – оспины. Соня тоже попала под раздачу: целую неделю у неё на лбу красовался бубон размером с промышленный вентилятор.

Амелию поветрие обошло стороной. Она кидалась с кулаками на парней, называвших Соню индуской, но давилась от хохота, по утрам приветствуя подругу словами: «А во лбу звезда горит!»

Они готовили вместе домашние задания, играли на полу в раздевалке в припрятанные от балетного завхоза картишки; теснясь в кулисах, трактовали позы разогревающихся балерин и угрожающие разговоры тел. Ступня, развёрнутая в сторону конкурентки и поставленная на носок – «Я тебя раздавлю». Нарочито вывернутая пяткой наружу – «Тебе со мной не сравниться». Рука, упёртая в бок – «Меня не запугать». Демонстративное подтягивание гетр – «Я возьму своё по праву».

Амелия не признавала соперничества. Она была выше этого. Подшивая к балеткам ленточки вместо клевания носом на уроке химии, она рассуждала:

– В каждом изначально заложен некий потенциал дерьма. Кто-то выходит в ноль, проживая жизнь честно, кто-то приумножает.

– А мы?

– Мы прячемся за кулисами.

Она отрезала нитку, втыкала иглу в катушку и, посасывая уколотый палец, досадовала:

– Жаль, канифоли, чтобы притереться к жизни, не существует.

Прощаясь после занятий, Амелия густо мазала губы цветным бальзамом и оставляла след на щеке подруги. Как Мона. Соне становилось не по себе. Впрыгнув в вагон метро, она вынимала складное зеркальце и смазывала непрошенную печать отличия, покуда суровые боги танца не отняли силы у Амелии и не прибавили их ей.

Идя по стопам тёти, Соня знала: она – фигляр; хамелеон, способный лишь повторять и притворяться. Мона готовила племянницу под себя, как готовят мумию для загробной жизни; как избранное тело для реинкарнации, а для этого сперва полагается изгнать душу носителя. Соня – её глиняный голем, её аватар. Смоляное чучелко, которое оживёт, став частью балетной труппы.

Под гнетом возложенной миссии она училась, переходила в старшие классы; работала до изнеможения у станка, выходила на сцену; скучала по Азизу, дружила с Амелией, а в груди у неё разрастался айсберг.

– Подожди, вот когда влюбишься, мир заиграет новыми красками, – подбадривала её Амелия, выжимая трико над раковиной.

Она стирала форму между занятиями, завернувшись в пыльный гимнастический коврик. На внутренней поверхности бёдер ее кожи не касался загар – как у оленя.

– Ошибаешься, – отвечала Соня. – Со мной подобного не случится. Мне не из чего генерировать любовь.

К десятому классу в шкафу раздевалки висело пять репетиционных шопенок из девяти, разной степени застиранности. Места стало больше, смеха и разговоров меньше. У Сони трижды за год наступали женские дни, но так неудачно, что выпадали на репетиции. Приходилось заниматься в чёрных шортиках поверх купальника; все видели и понимали, почему, и от стыда она мечтала самовозгореться посреди зала, и чтобы никто не смог её потушить.

Ложась спать, она приподнимала голову и смотрела на свой живот. Ей чудилось стадо коров, горестно бредущих через его впалые очертания. Голодные стада, голодные годы.

Соне снились танцовщицы, пойманные в канифольные крупинки, как жуки в янтарь.

***

Субботним утром лимонные джинсы Моны прошествовали в комнату Сони и плавно опустились к ней на кровать.

– Тётя?..

Девочка высунулась из-под одеяла, силясь придать лицу осмысленное выражение. От неудобной ночной позы (спать пришлось на животе, носом в подушку) ломило тело, а в шее болезненно стрельнуло при повороте головы.

– Почему не в училище? – каблук левой ноги требовательно застучал по паркету.

Соня, кряхтя, повернулась на бок.

Вечернее лиловое платье, побывавшее на четверговом приёме и притворявшееся второй кожей Моны, зацепилось вешалкой за дверной косяк, просвечивая сквозь фирменный, пахнущий дорогой химчисткой чехол. На тёте была голубая мужская сорочка навыпуск с закатанными по локоть рукавами, а лимонные джинсы опоясывал крокодиловый ремень. Уголки губ сигнализировали о кислом настроении их обладательницы, словно прошлой ночью ей довелось отведать ломтик месяца на десерт на золотой тарелке – и она не впечатлилась.

– Я упала с поддержки, и Галина Викторовна разрешила пропустить сегодня класс.

– И ты не пошла? – тёмно-рыжие брови Моны, удлинённые и оттенённые карандашом, приняли хищную стойку над переносицей. Под её глазами залёг едва уловимый намёк на синеву.

Орда мурашек бросилась врассыпную по Сониной спине. Она откинула волосы с лица – подсушенные после вечернего душа полотенцем и распущенные, к неудовольствию тёти, и, принуждая пересохший язык подчиниться, ответила:

– Не пошла.

– Несмотря на прогон? – повысила голос Мона.

– Ты видела мою спину?.. – начала Соня, но тётя перешла на крик:

– Ты не пошла в училище, несмотря на прогон с артистами балета?!

– Да я во втором составе, господи! – взорвалась Соня. – Во втором составе!.. Моё отсутствие ничего не меняет! Я – страховочное тело для солистки! Может, я вообще не выйду на сцену в этой роли, и что? По-твоему, я могу прыгнуть выше головы?! – она смела с письменного стола рабочую тетрадь по биологии и, хлюпая носом, босиком отправилась в ванную. Тетрадь взлетела, расправив страницы, и шлёпнулась на паркет дохлой курицей.