Мона муштровала племянницу фанатично, шпигуя её балетными правилами, словно вживляя песчинки в нежное тельце моллюска – песчинки острые, как алмазная крошка. Сонины слёзы незаметно разъедали защитное покрытие станка.

В первый год работы в пуантах у Сони почернел и отвалился ноготь мизинца на правой ноге. Она заматывала ногтевое ложе стерильным бинтом и обклеивала сверху скотчем для скольжения.

Пальцы внутри тесной туфли складывались гармошкой. Хрупкие училищные невольницы страдали и пускали в раздевалке по кругу различные снадобья, призваные облегчить боль и быстро затянуть ранки.

– Засунуть бы Иде Павловне эти пуанты кое-куда, – ругалась девчонка с буйными «петухами» над самостоятельно собранным пучком – Амелия. – А завязки поджечь, как бикфордов шнур! Всё равно самые интересные роли достаются мужчинам, нафига нам так мучиться!

– А ты бы кого станцевала? – поинтересовалась Соня.

– Злодея! Злодеи классные. Мышиный король, Макбет, Ротбарт. Но нет, нам придется ишачить до седьмого пота, соревнуясь, кто больше скрутит фуэте, чтобы в итоге побыть третьесортной Жизелью или Джульеттой, о которых никто не вспомнит.

«Ты бы точно не стала третьесортной танцовщицей», – подумала Соня, и оказалась права.

Амелия первая стала выходить на сцену в массовке, первая получила эпизодические детские роли во взрослых спектаклях и исполнила сольную партию Мари в первом акте «Щелкунчика». Другие девочки и мальчики их класса танцевали детей на ёлке, а в сражении с мышиными полчищами – игрушечных солдатиков. Они выбегали и убегали со сцены, мельтеша перед зрителями, и, споткнись кто из них или напутай движения, никто и не заметил бы. Но к Амелии были прикованы взгляды.

В день премьеры только ленивый не подколол её.

Гримёрку для девочек выделили одну на девятерых; Амелия переодевалась и готовилась к выходу наравне с одноклассницами, у всех на виду красилась и прилаживала шиньон. Её глаза не выражали беспокойства – небольшие, широко посаженные, с густыми колючими ресницами, похожими на шипы крыжовника. Они вообще ничего не выражали, пока девчонки наперебой упражнялись в остроумии.

Минуты до поднятия занавеса истекали, насмешки усиливались. Амелия, комкая складку пышной юбки, прислушивалась к последним несвязным пассажам оркестра. Соня, которую сценические родители выводили из той же кулисы, украдкой взяла дебютантку за руку. Кисть Амелии, обтянутая невидимой перчаткой загара, с коротко обрезанными, овальной формы ногтями, дрожала. Она на секунду сжала руку Сони.

Ладошка Амелии была влажной.

Отыграла увертюра, начался балет. Праздник у бутафорской рождественской ёлки шел гладко: родители чинно разговаривали, крёстный чудил, дети хвастались друг перед другом игрушками из папье-маше.

Амелия уверенно держалась на пальцах. Танцуя безукоризненно, она попутно наделяла свою Мари такой нежностью и состраданием к нескладному деревянному человечку с перевязанной челюстью, что зрительный зал едва дышал, стараясь не упустить ни единого жеста. Трижды через сцену проносился её гадкий братец с саблей, сломавший Щелкунчика – верхом на лошадке на палочке, в окружении задир и хулиганов; трижды Амелия пряталась за ёлку, чтобы после возобновить вариацию. Она чисто скрутила двойной пируэт, вышла из него в арабеск на пальцах, опустилась… и упала. Рухнула на ровном месте.

Зал замер. Вариация кончилась. Амелия вскочила, прижимая к себе Щелкунчика.

Дирижёр, спасая положение, погнал действие дальше. Сцена вновь заполнилась танцовщиками, и балет продолжился. Зрители запоздало захлопали, стараясь поддержать солистку, но аплодисменты потонули в грянувшей музыке.

– Вот тебе и дебют, – хихикали девчонки, возвращаясь в гримёрку, на ходу расстёгивая мундиры и высвобождая вспотевшие головы из-под киверов на резинке.

– Сегодня взошла звезда Забелиной – знатно звезданулась!

– Пожелаем ей лажать в том же духе!

– Ха-ха-ха!..

Соня отстала – её унёс в разгар битвы взрослый артист-мышь, унёс за противоположную кулису. Чтобы присоединиться к своим, она обежала задник сцены с декорациями, а после второго выхода восстанавливала дыхание, морщась от колотья в боку.

Она сдала дежурившей костюмерше деревяшку с ремнём, выкрашенную под ружьё, отстегнула заколотый невидимками кивер, сняла мундир. Ей не хотелось идти в гримёрную и быть свидетельницей того, как из дружных, одарённых, приветливых в обычной жизни девочек прёт, клокоча, жгучая, чёрная зависть.

В антракте в артистических зашумели, женская половина уборных превратилась в муравейник.

Амелия не появилась. Её рюкзак и одежда висели на спинке стула, а ботинки виновато выглядывали из-под батареи, принимая, словно два самурая, обрушившийся на их госпожу позор.

Одноклассницы поспешно собирались: кого-то из них забирали родители, уже привыкшие смотреть по полспектакля за вечер, кто-то кучкой добирался в поздний час домой на метро. За Амелией обещала приехать старшая сестра со смены: работая в ночном клубе барменом, она бы едва успела к концу второго акта, когда Мари просыпалась у ёлки под занавес.