Волабуев встал, скрипнув табуреткой, и почтительно пожал Гуськову руку, сказав что-то про большую честь и счастья быть знакомым…

Но Гуськову было не до комплиментов и не до водки, которую севший на место Волабуев пытался ему подсунуть. Он стремительно прозревал, царивший в голове хаос сменялся стройным и ясным пониманием, как будто кто-то повесил прямо в голове огромный сияющий плакат и теперь надо просто прочитать написанное на нем:

– Возможность быть самим собой, таким каким пожелаешь, без оглядки на окружающих! Вот та идея, которую я буду вкладывать в умы и души! Человеку должны быть позволено все…

Он даже попытался подвести под свой стихийный либерализм определенный идеологический базис:

– Любой человек рано или поздно умрет. Так? Так! А это значит, что любой человек обречен на смерть! Его жизнь конечна и непродолжительна.

– Железная логика! – согласился Волабуев, одобрительно, почти по-отечески поглядывая на режиссера.

– А разве можно ограничивать обреченного? Даже в самом малом? Обреченному должно быть позволено все!

– Fas est… Все дозволено… – подсказал Волабуев – Одна из форм римского права.

– Вот, вот! – Гуськов вскочил, попытался походить из угла в угол, но только зашиб колено о подвернувшуюся табуретку и стукнулся лбом о низко висящий шкаф. Не приспособлены все-таки наши малогабаритные квартиры для свободного движения мысли…

Потом появился мрачный писатель, однако участия в беседе он принимать не стал, от водки отказался и внимания к гостю не проявил – видно никак не мог забыть ржавых тупых ножниц в нежных ручках своей мечтательной и наивной героини с васильковыми глазами.

Впрочем, когда Волабуев ушел, он с интересом выспросил у режиссера все подробности и даже высказал осторожное предположение, что не отказался бы, пожалуй, поработать с литературным материалом для какой-нибудь телепередачи, но по уши погруженный в свои мысли режиссер оставил это без внимания.

«Ну и ладно…» – подумал писатель и уехал домой писать новый роман «Вечер наступит вечером». Все известные писатели, как и он, начинали с унылой безвестности и всяческих гонений, а, значит, и его неизбежно ждет великое будущее!

Для начала Гуськов попытался устроиться на работу в один из телеканалов. После долгих и настырных переговоров с не слишком умными, но довольно наглыми телефонными девушками решительно не желавшими ничего понимать он сумел-таки записаться на прием к одному из телестолоначальников. В назначенный день он проснулся за два часа до будильника.

– Сегодня начинается новая жизнь! – торжественно заверил Гуськов собственное, выбритое наполовину отражение в зеркале. – Игры кончились, пришло время серьезной работы!

Он всмотрелся повнимательнее, – нет ли в лице соответствующих ситуации изменений, поиграл желваками, нахмурился. Однако какой-то особой значимости заметить не удалось. Самое обычное лицо. Могло бы и посимпатичней быть. Особенно нос… Гуськов на всякий случай подвигал туда-сюда намыленной нижней челюстью, но от этого стал почему-то похож на индюка, если конечно можно представить себе эту домашнюю птицу бреющейся.

– Ну и что? – Гуськов мокнул помазок в горячую воду и освежил пену. – Лицо как лицо. Вполне подходящее для великого будущего!

После чего добрился, облачился в лучший костюм, тщательно зашнуровал выглаженные с вечера шнурки, затянул под самый кадык галстук с орнитологическим орнаментом и, наконец, дополнил свой имидж элегантной кожаной папкой, в которой лежало резюме.

Однако вместо ожидаемого начальника – тот неожиданно отбыл с докладом в совсем уж немыслимые руководящие сферы, Василия Ивановича направили к одному из его заместителей, которого все называли Гришей. Режиссер даже почувствовал некоторое разочарование, – он ждал, готовился, шнурки гладил, но виду не подал и, придав лицу вдумчивое выражение, зашел в кабинет.

– И что вы всем этим хотели сказать? – брезгливо просматривая резюме, спросил Гриша, даже не поздоровавшись.

Выглядел он довольно странно, особенно на взгляд человека к телевизионным порядком не привычного – этакое существо неопределенной половой принадлежности в бесформенном свитере и очках размером с детский велосипед.

– Да собственно именно то, что сказал, – Гуськов ожидал достаточно холодного приема, да он бы и сам не стал сходу доверять незнакомому человеку, но здесь он столкнулся с настолько пренебрежительным отношением, что даже немного растерялся. Опять же Гуськов не знал, как обращаться к собеседнику – по имени неудобно, а отчество он спросить не сообразил.