Шрифт:
...Иногда остро хочется чего-нибудь позитивного. Можно, наверное, попить зверобоя или хотя бы сдать анализы на серотонин, но всё это стоит теперь денег, которым, конечно, всегда находится лучшее применение. Так и живем в тревогах и скорби, как мушки или подводные рыбы из океана, из глубины... Там темно и сыро, и только тина и ил. Тина и ил...
Статья про бомбежки у меня с радиоканала. Там у нас вообще каждый день знакомства и интересные люди, да и пара случайных сотен тоже порой перепадает.
До него я работал в магазине охранником, но шеф не любил меня за гуманизм: приметив покражу, я тут же звонил в полицию и запирал двери, а не кидался коршуном на воришек.
— Ты должен вцепляться мертвой хваткой... — нудил директор. — Иначе мы останемся без штанов. Вся покража вечно уходит ментам...
И тут как нарочно в тощей местной газетке, которую я подцепил где-то по дороге на службу, в глаза мне бросилось объявление: «Радиоканал ищет специалиста по звуковой технике для студийной записи».
"Опа!" — довольно воскликнул я и покрутил головой. Дома в красивой железной коробке из-под печенья у меня хранилась бумажка, выданная еще в школе, на практике, — по ней я числился звукотехником-стажером при кинотеатре.
Я позвонил в студию, мне назначили интервью, а дома я, аккуратно подскоблив справку, переправил «стажера» на «стаж 2 года».
На канале конечно тут же спросили трудовую книжку. Я виновато развел руками, но потом у них зазвонил телефон, за ним второй, началась какая-то неразбериха, и дамочка, что со мною беседовала, мрачно выдавила в трубку: «Я попробую...».
Я сидел в неудобном жестком кресле и глазел по сторонам. Дама аккуратно положила трубку на рычаг и взглянула на меня как бы в недоумении. Я широко улыбнулся.
— Вы готовы к записи? — вдруг проговорила она, все еще не совсем в себе после телефонного разговора.
Короче, меня взяли на радио с трехмесячным испытательным сроком, а шеф в магазине при расчете выдал мне всё заработанное до копейки, чего уж я никак не ожидал...
...Пока Зиновьев готовил политинформацию, а остальные пассажиры придремывали после обеда, Давид Сулиашвили, ухоженный мужчина чуть старше тридцати, уселся в проходе подальше от "кайзеровской зоны" на откидное креслице и что-то скоро застрочил карандашом в блокноте. Цхакая, направлявшийся из своего купе в немецкий угол, по пути легко потрепал молодого человека по плечу и что-то коротко сказал ему по-грузински.
Едва Цхакая скрылся в уборной, дверь в купе пруссаков открылась и фон Планитц чуть ли не силой втянул туда за рукав Бюринга. Сулиашвили прислушался и даже привстал: в купе у немцев разгоралась настоящая ссора. "Унмёглихь, — злобно шипел на Бюринга фон Планитц. — Ир ферхальтен ист шлихьт унмёглихь!"
Сулиашвили неслышно подобрался поближе к концу вагона и превратился в слух. Выходило, что по заданию прусского генштаба "милый" фон Бюринг, как его теперь с лёгкой руки Златы Зиновьевой называли почти все в вагоне, не должен был раскрывать пассажирам своей тайны: его владение русским следовало сохранять в секрете. А значит: следить, подслушивать....
Сулиашвили стало колко ступням. Он тревожно поправил себе галстук и всё так же бесшумно вернулся на свое место...
...Устав от попыток призвать меня к порядку и заставить отказаться от дурных пристрастий, попыток шумных и порой неделикатных, завершавшихся обычно жгучими слезами обиды, не оставлявшими меня вполне равнодушным, моя супруга собрала, наконец, принадлежавшие мне немногочисленные пожитки — или часть их, представлявшуюся ей безусловно необходимой, — и, набив ими чемодан, свезла его на такси к сопернице. Поставив чемодан перед ненавистной дверью и нажав кнопку звонка, супруга быстренько ретировалась, а я опять оказался вынужденным искать себе на ночь крышу.
Поселиться у «соперницы» не было никакой возможности: да и не по-людски это — просить у дамы пристанища. Ситуация, однако, только казалась серьезной: карман мой весомо оттягивали ключи от комнаты в коммуналке, принадлежащей Цыпину, а сам Цыпин уже вторую неделю пребывал в жарких объятиях дяди Сэма, хотя еще и не подавал о себе никаких вестей.
Явившись под вечер в полупустую мансардную квартиру и раскланявшись в кухне с двумя оставшимися нерасселенными старухами-соседками — мансарды тогда постепенно начали расселять, — я обнаружил в оставленном Цыпиным коммунальном рае и кровать, и посуду, и даже кое-какие продуктовые припасы. Ни голод, ни холод мне, таким образом, не грозили, а кризис с супругой благодаря разъезду я считал в целом завершенным: теперь ей не нужно было дожидаться меня с работы и рисовать себе содомские сцены моей неверности.
Счета за газ и свет я назавтра оплатил на полгода вперед. Начинался новый, напитанный свободой и будоражащий незнакомостью период жизни.
...Старушек со временем действительно расселили. Теперь я платил за все шесть комнат, в ЖЭКе мной были очевидно довольны, а паспортный стол почему-то не слишком интересовался судьбой Цыпина. Ленинград — большой город, за всеми не уследишь.
В самой большой комнате я, понятно, устроил гостиную, в которую натащил для антуража всякой дряни, включая два театральных софита, освещавших обычно вино и закуску. В спальне стояла огромная кровать, подаренная мне выезжавшей в новостройку старушкой. Имелось еще четыре пустых комнаты, в одной из которых я устроил выставку исподних маечек и прочих мелких вещей, которые без конца забывали навещавшие меня жрицы любви и просто знакомые барышни. Стоили все шесть комнат недешево, но в виду молодости и жизнелюбия с этой бедой я как-то справлялся.