Инесса, как утверждают источники, в 1889-м двинулась от парижского голода вместе с сестрой в Петербург, но по дороге как-то там потерялась и ввиду несвязной русской речи доехала до самого Хабаровска, откуда добрые люди переправили ее на остров: сказки о мужественных айнах, коренной сахалинской народности, читала юной Инессе ее бабушка по отцовской линии Пеше де Эрбанвиль, — в Хабаровске на пристани Инесса так долго бормотала "ле Сахалэн, ле Сахалэн", что это в конце концов возымело свое действие, и если бы не Чехов, нечаянно оказавшийся в то время на острове с научно-этнографической экспедицией, большевикам, возможно, пришлось бы обойтись без женского отдела в ЦК, ибо кандидаток на этот пост можно было пересчитать по пальцам. За пару месяцев пятнадцатилетняя парижанка совершенно одичала среди сверстниц — девушек-айно, которые уже упоминались в начале этих записок: перестала мыться и питалась, как и аборигенки, одним лососем и сырыми грибами; Чехову стоило больших усилий подманить ее французскими словами из его небогатого по тогдашним меркам галльского словаря и уже затем вернуть к действительности и даже доставить с оказией в Петербург к вящей радости сестры, тетки и будущего ее ухажера Женечки Арманда. Всё, что в книге Чехова сообщается об айнах, на самом деле надиктовано классику Инессой. Да и "чайка", собственно, — тоже практически Инесса: барышня светленькая, с известными грёзами, но, так сказать, не без стержня...

...Ленин спал прямо на канале, в комнатке типа склада, где хранился записанный в студии материал, и встречал нас утром хмурый, помятый, но с греющимся в кофеварке кофе.

— Владимир Ильич, — не утерпела однажды Людочка, — а правда что у вас... ну, люэс, говоря по-нерусски.

— Сифилис через столетье не передается... — веско и грубо возразил на это Хромов.

Ленин только развел руками...

...Я представился. Мои новые попутчики тоже. На ночь мужчину устроили на нижней полке, парнишка тоже забрался наверх и теперь тихо сопел, чуть хмурясь во сне, когда по лицу пробегали тени придорожных деревьев и построек. Поезд мягко отстукивал рельсовые стыки. Они попадались редко — путь на этом участке был, как это называется, бархатный. Вроде бы не новинка, но если долго вслушиваться, возникает состояние какой-то недобуженности, а с закрытыми глазами — полная иллюзия известных сновидений, когда нужно убегать или догонять, а ноги едва двигаются с места. Наконец всё купе погрузилось в тревожный дорожный сон...

...Через три недели я позвонил Муре на мобильник. Ее домашнего номера у меня не было — такой у нас был уговор, чтобы не смущать миланского кавалера, и тут я не в обиде: уж сколько всего было вместе... да и вообще всё могло бы быть общим. Бывало, звонок в два ночи: «Дружок, ты спишь? Извини, не могу заснуть. Может быть ты приедешь? Или я?» Три семьдесят стоило на такси, то есть тридцать семь тысяч. А порой и заплатит сама, мою руку с купюрой отводит — не надо, мол, я только что за экскурсии баксами получила. Это редкость вообще у дам.

В общем, звоню на мобильник. Отвечает электроника: дескать «Informazzioni gratuita», ваш абонент недоступен, трубок не снимает, находится неизвестно где.

Недолго думая, я написал в Красный Крест. Не то чтобы накликивая... эту штуку мы знаем — типа чего боишься, от того и пострадаешь... Но куда было еще сунуться?

Красный Крест ответил оперативно. Дескать, занимаемся перемещенными лицами и пострадавшими в инцидентах и вашу дорогую Муру искать никак не можем. Обращайтесь в посольство или куда-нибудь там ещё.

Пришлось призадуматься и посоветоваться со знающими людьми. Тем временем уже ежедневно звоню на мобилку и слышу всё те же «informazzioni gratuita». А потом номер и вовсе замолчал. И я позвонил в посольство.

Она меня всё уверяла, что, мол, tutto bene, паспорт, мол, после регистрации сразу итальянский и все права европейца вот у нас теперь где...

Я долго переводил дух, когда в посольстве мне без лишнего базара сказали, что про гражданку Муры в Италии сведений нет. То есть как турист она, может, где-нибудь и числится, но только не в итальянском посольстве. А фамилии Муриного мужа у меня никогда и не было — то есть вслух Мура, конечно, ее упоминала: Аванти... Морденти... — но записать я это не удосужился.

Цыпин как раз прислал бабла на год, чтоб платить за его комнатку, с просьбой лишнее сохранить. Я тут же оформил туристскую визу и вылетел, нет долго думая, в Турин.

Мура жила в какой-то глухой деревушке в семидесяти верстах от города, и я взял напрокат недорогую машинку. Ландшафты радовали глаз, а цель моя с каждой минутой часом становилась всё ближе...

Ничто на свете не имеет того исключительного значения, которое нам свойственно ему придавать. Эта фраза, по слухам принадлежащая фантасту Бредбери, исподволь — и совершенно независимо от меня, — будучи раз услышанной, месяц за месяцем деформировала мое сознание, постепенно переплавляя юношескую порывистость в мудрость и степенство. «Не парься» или «Забей!» — в те годы еще так не говорили, но без сомнения уже думали, и итальянский сюрприз, или «итальянское открытие», как я его потом стал называть, не произвели на меня того ошеломляющего эффекта, которого можно было ожидать, а лишь умножили сонм недоумений, и так уже накопившихся в памяти.

Тем временем совсем стемнело, и я, съехав на ближайшую парковку, решил скоротать ночь до утра, чтобы не являться Муре ко сну, как киношное привидение.

Теперь, задним числом, я вижу, что как бы подсознательно оттягивал наше свидание: утром долго беседовал у стойки с буфетчиком в кафе, сверялся с картой — и наконец в начале девятого бодро вкатился на мурину улицу...

...В то утро в студии нас поджидал сюрприз: из-за спины Ильича нам улыбалась дамочка лет тридцати пяти.

— Знакомьтесь, товарищи... — немного смущенно проговорил Ленин, — ...наш революционный соратник Зина Левина...

— Радомысльская, Злата Евновна, если не возражаете... — поправила Ильича Зиновьева.

— Евновна? — тревожно переспросила подкованная Людочка. — Азеф?..

— Ну что вы, милочка, — задиристо возразила Злата и нарочито захихикала. — Не всякий Евно — Азеф. Мой папа был порядочным человеком. И весьма состоятельным.

Хромов незаметно, как ему показалось, принял стойку.