Холина перевернула мужчину на спину, поднесла зеркальце к губам поверхность не замутнилась. Дотронулась до золоченого брелка на поясе, выпуклые золотые буквы сообщали "Que sera' sera'"... и разрыдалась.

Женщина сорвала брелок и устремилась вниз, села в машину и помчалась в Цюрих.

Холина влетела в офис мужа и, зная, что Цулко как раз и предназначен для деликатных обстоятельств, все выложила Пашке в присутствии мужа. Холин время от времени покусывал губы, переживая за себя, хотя жена не сомневалась, что муж все простил и потрясен происшедшим с ней.

Пашка переспросил:

– Уверена, что... конец?

Холина соображала плохо, исцарапанная, в рваных колготках, отвечала прерывисто, невпопад:

– Нет... да... пульс ушел... он не дышал...

Пашка уже не слушал, мотал перед губами "чекистом за бугром", не решаясь выпить:

– Убийца убит... Трудно поверить... еще труднее доказать... ты убила человека, - посмотрел на Холина, - тут же на самолет, пока не хватились. Кто вас видел?

– В ресторане... в гостинице...

Холин кусал губы.

Холина мяла сумочку с камнем, тонкая ткань прорвалась в месте удара.

– Да оставь ты ее!
– Пашка вырвал орудие спасения и отшвырнул на кресло.
– Сейчас же в аэропорт... и не в двадцать четыре часа, а сейчас же...

– А вещи?
– Не удержался Холин.

– С ума сошел?.. Все потом!..
– и побежал звонить в Москву.

В Шереметьево Холиных не встретили. Супруги увидели безнадежно длинную очередь на такси. К Холину вразвалку подошел рыжий таксист, сумеречно пробасил, обращаясь вроде и не к Холину, а к Господу Богу, размышляя наедине с собой:

– Двадцать долларов...

Холин кивнул. Обшарпанный грязно-лимонный драндулет с салоном, пропахшим бензином, дребезжа и переваливаясь, покатил к городу.

На следующее утро Холин стоял перед Марь Палной. Черкащенко вызвал Эдгара Николаевича "на ковер". Секретарша оглядела Холина, как существо с Марса:

– Со счастливым возвращением на родину.
– И засмеялась как только она умела: безжалостно и не смущаясь. Холин терпеливо ждал.

– А где подарки?
– добила Марь Пална.

– Потом, все потом...
– Холин не реагировал на издевку: что поднимать волну?.. Все рухнуло в одночасье. Марь Пална буркнула нечленораздельное в селектор и дала разрешающую отмашку: проходите!

Холин давно не видел Мастодонта, отвык от окриков, отвык от тончайших - и часто бесплодных - вычислений начальственных настроений. Мастодонт не поднял головы. О приветствии и речи не шло. Верхний свет не горел. Очертания предправления дрожали в неверном свете истинно ленинской зеленой лампы.

Холин замер соляным столпом посреди ковра, терпеливо ожидая, когда Мастодонт оторвется от бумаги. Предправления правил текст, вычеркивал и вписывал слова и даже грыз кончик ручки, сосредотачиваясь и желая уяснить скрытый смысл, упрятанный между строк.

На подоконнике, заменяющем Мастодонту альков, лежали любимые Марь Палной сигареты "More", черные, тонкие и длинные... Телефоны молчали. Свет зеленой лампы придавал лицу Мастодонта сходство с мертвецом, из пепельницы курился дымок. Предправления мурыжил Холина по всем правилам кабинетной науки, начиная от щадящего унижения и заканчивая полным размазыванием по стене.

Холин переминался с ноги на ногу, ощущая, как в нижних конечностях поселяется холод, такой же, как в цюрихском парке при встрече с Мадзони сразу после дождя. Холод начинал ползти от лодыжек, обнимал голени, икры, подкатывал к коленям.

Мастодонт писал. Холин молчал.

Мастодонт вычеркивал. Холин молчал.

Мастодонт грыз ручку желтоватыми зубами. Холин молчал.

Ожила вертушка. Предправления, не глядя, подцепил трубку, вытряхнул из глотки дежурные: ...да... нет... нет... да... нет...
– шваркнул трубку так, что по хилой пластмассе, едва не заструились трещины. Мастодонт водил по бумаге пером с такой яростью, что казалось: вот-вот из-под пера брызнут искры. Предправления провел кулаком по лбу, высоко занес руку и... ручка сорвалась в штопор для проставления жирной, рвущей бумагу точки. И тут же предправления отшвырнул шариковое стило... ручка упала на пол...

Холин, пронизанный хладом от пяток до темени, парковой статуей серел посреди кабинета.

Мастодонт, так и не отрываясь от листа, не подняв головы, не заглянув в глаза опальному, прорычал:

– Во-о-н!

Раскаты его гнева отразились от стен, от потолка, от пола перемешались и огрели Холина по голове стопудовым начальственным недовольством. Мастодонт выложился в вопле негодования, поднял голову, брезгливо оглядел Холина и уже несравненно менее устрашающе повторил:

– Вон!