– Может, и увижусь, – согласилась я без особых эмоций, тогда мне было плевать на эту сомнительную радость.

Однако Катя с явной завистью в голосе все же сказала, при каких обстоятельствах я снова буду иметь честь лицезреть лошадиный профиль Михаила Викторовича.

– Увидишь его, когда Главные решат, где тебе быть: на том или на этом свете. Если очнешься от комы, то проделаешь этот путь заново, но, естественно, в обратном направлении.

Я ответила, что вряд ли с такими травмами выживу, чем, кстати, вызвала почти ничем не прикрытую радость в ее глазах (я не осуждала, как можно осудить, если уже знала, что у Кати никогда не будет заветного обратного пути). И сама призадумалась, нужен ли мне этот путь назад, ведь наверняка я теперь калека. Однако мой мыслительный процесс заработал в единственном возможном направлении. Я почувствовала такой приступ голода, какой могут испытывать только молодые и здоровые парни после многочасовых физических упражнений, о чем немедленно и сообщила Кате. Мы встали, она опять взяла меня за руку, и пошли по дорожке к ближайшему зданию. Путь, к счастью, оказался коротким, мы достигли цели через несколько минут. Катя открыла скрипучую тяжелую дверь (я подумала, что здесь все двери скрипят, видно у Главных не доходили руки, чтобы смазать петли, зато у Главных убойное чувство юмора – надо же, из мужика сделать бабу…), ввела меня в хорошо освещенный и невероятно длинный коридор, в котором стояла небольшая группа людей, я разглядела среди них только одного мужчину. Он был высоким, а точнее, очень высоким, около метра девяносто, не менее (глазомер у меня – дай бог каждому!), темноволосым и смуглым. Незнакомец повернул в нашу сторону голову, слегка улыбнулся и кивнул мне. Да-да, не Кате, а именно мне. Я сделала то, что обычно делаю, когда видный, молодой (а он был молод, 30-35 лет) мужчина улыбается и приветствует меня. Я улыбнулась во все свои тридцать зуба (два зуба мудрости мне удалили лет десять назад) и помахала рукой. Катя дернула меня за рукав и зашипела:

– Вообще-то это Захар!

– Да? А он очень даже ничего. Так, куда дальше идти? Разуваться надо?

– Нет, – сказала она, – нам сюда.

Провела меня с десяток метров и указала на дверь (я, конечно же, сразу обратила внимание, что дверь находится по левой стороне). А еще я заметила, что все двери по левой стороне коридора деревянные и разноцветные, а те, что по правой – тяжелые, массивные и угольно-черные, словно неокрашенное днище чугунной ванны.

Дверь, в которую автору предстояло войти, была глупого канареечного цвета, поклонницей коего я никогда не являлась. Катя толкнула ее.

Я находилась в собственной квартире, в родной халупе, стояла в коридорчике кукольного размера и тупо смотрела на облупившийся оранжевый пол. Все было точно таким же, каким я оставила утром, кроме одного. Пройдя в комнату и увидев, что шторы не раздвинуты, я вознамерилась исправить это, чтобы впустить немного осеннего дневного света (я помнила, что теперь нахожусь в лете, но чем черт не шутит). Было жутко интересно, что же за окном. А там ничего не было. Вообще ничего! Не было даже самого окна! Оконный проем оказался обычной стеной, оклеенной старенькими обоями. Хорошо знакомую дырку в стене штора закрывала так же заботливо, как мать прячет малое дитя от дурного глаза. Вот так, дырка была, а окно – фиг!

Тишину прервала Катя, ошалело осматривающая мою конуру:

– Это все о чем ты мечтала?! Об этом?!

– Об этом я не мечтала, я здесь жила. Знаешь, самой интересно, почему я снова тут.

– Роза, когда человек попадает сюда, он начинает существовать в своей мечте, в собственной сказке. Если ты неплохой человек, то получаешь свою мечту на блюдечке. Если плохой, то тоже получаешь, но искаженную. Но здесь (она с брезгливым выражением лица обвела комнату взглядом) не пахнет никакой мечтой. Как это? – уставилась она меня.

Я на минуту призадумалась. Действительно, – вспоминала я, – я ведь ни о чем не мечтала, ну, конечно, телефон, туфли там, колбаса по полкило на завтрак – все это не в счет. Глобально же моя жизнь меня устраивала. У меня была квартира, было что одеть, даже работа имелась. Семьи не было. Я рано потеряла почти всех родных, а собственную семью еще не успела создать, а если уж совсем честно, не особо-то и стремилась – меня устраивало приятно пахнущее одиночество (рядом никто не курит, мои носки кристально чисты, а собственный перегар не угнетает). Да, я и одинока-то не была: хорошие соседи, нормальные сослуживцы, близких подруг не наблюдалось, зато знакомых – хоть отбавляй! Я не стремилась к большим деньгам, конечно, свались они на меня, не отказалась бы, но в жизни не считала купюры необходимым компонентом тарелки с надписью «Счастье», и вообще, я не была несчастлива от их недостачи. Если уж совсем откровенно, даже в лотерею ни разу не играла, не потому что считала себя невезучей, а потому что возможность выигрыша оставляла абсолютно равнодушным мое сердце. Да, хотелось зарабатывать больше, но желание стать богаче здесь абсолютно не причем. Просто казалось справедливым, чтобы мой труд оценивался выше морально, и это, уже как следствие, выражалось бы и в денежном эквиваленте. Вот так, буквально за минуту я подвела жирную черту под своей прожитой жизнью.

Я была вполне счастлива, мне почти всего хватало. Да, о материальных ценностях не мечтала, но это не значило, что я примитивная амеба-человек без фантазии и мечты. Дудки! У меня была мечта. Вот, какая.

Чтобы стоять в темную и теплую летнюю ночь на мосту, что через большую реку с тихим, непременно тихим течением. Стоять не одной, а с человеком, самым дорогим и близким, чтобы больше никого, ни единой души, держать его за руку и смотреть на черное небо, на котором горит единственная, но самая голубая и яркая звезда. Мы стоим молча – слова ни к чему, и я слышу, как ровными ударами бьется сердце возлюбленного.

Из тех мужчин, которых я знала, ни один не годился на роль того, чья рука могла бы лежать в моей. И это, пожалуй, не из-за меня. Я не особо привередливая, да и недостатков столько, что не дай бог, как говорится. Те же веснушки, например, или привязанность ко всяким собакам типа Люськи. И если с веснушками я боролась сама, то с люськоподобными никому бороться не позволяла. Да меня-то они – мои малочисленные поклонники, бывало, и устраивали, но вот в мечту почему-то не вписался ни один из них. То ли от того, что ладони у них, мало того, что мозолистые, так еще и влажные, то ли дышали они чересчур громко, со свистом прогоняя воздух через крупные пролетарские ноздри, то ли в волшебном свете голубой негасимой звезды их лица отчего-то вдруг приобретали подозрительный фиолетовый оттенок, я уж, право, и не знала. А последние пару лет, я вообще, никого не примеривала на свой ночной пейзаж: уже не хотела, уже не верила.

Но мечта была. Просто Главные, ну, это я так поняла, не заметили ее, не захотели воплотить здесь, а, может, не знали, как это сделать. А что еще проще укладывалось в моей разбитой вдребезги голове: я в коме, непонятно: задержусь ли ненадолго (если так, то хоть поесть успею!), надолго или останусь навсегда. Зачем сильно вникать в то, о чем я мечтала, и как жила на том (уже привыкаю) свете? Не велика птица, в конце концов. И последнее: моя мечта абсолютно не материальна, как ее воплотить среди мертвых, если среди сотен живых мужчин я не стала никому нужной, и никто не стал дорог мне?