Мужчина покосился лукаво и принялся рыться под прилавком.

– Ну-у, – протянул он, – В последние лет пять поменьше, а раньше вечно разъезжали. Студенты были, путешественники, мотались из феода в феод, кутили. Еще ученые в наши пещеры наведывались и на озеро. Шарили по осоке, лягушек пугали, все измеряли что-то. А теперь больше проездом в Борджию или в Александрию, по делам. Вы ведь сами из этих?

– Из этих, да.

Юстас хотел прекратить разговор, но не слишком грубо. Еще не хватало, чтобы лавочник запомнил неприметного кантабрийца, задержавшегося в их захолустье.

Лавочник продолжал болтать, выкладывая на стол консервы с тушеным мясом, мешочки с крупой, солью и кофе. Чая у него не водилось. Он расписывал красоты родной Сумы и настойчиво рекомендовал забегаловки, принадлежавшие, надо думать, его друзьям.

– А как зайдете к Ратке, затребуйте у нее суп из белых грибков в хлебной миске, на жирных сливочках, – мужчина по-кошачьи зажмурился. Желудок Юстаса откликнулся подвыванием. – И можжевеловки! Да, холодненькой можжевеловки. Меня добром помянете.

Не время гулять по харчевням, как бы вкусно там ни кормили. Настроение упало еще на несколько градусов.

– Премного благодарен за рекомендации. Сколько я вам должен?

– А винца? Ржавого, а? Такого больше нигде нет.

– Давайте уже.

– Пятнадцать толаров.

Юстас скрипнул зубами, но отсчитал монеты с изображением козлиной головы. Не стоит препираться из-за грабительской цены, не стоит привлекать к себе внимания. Он всего лишь простак-путешественник.

Андерсен распрощался с лавочником и вышел на улицу. Холщовая сумка с припасами оттягивала руку, и он забросил ее на спину. Нужно было найти телегу, которая отвезла бы его до хижины на озере.

Юстас шел мимо аптеки и скобяной лавки, мимо мастерской стеклодува и кузни, коптившей воздух прямо в центре Сумы. Навоз и сено ровным слоем покрывали дорогу, носились босые дети. Захолустье.

Они могли бы остановиться в столице этого феода, в Церкеше, и отправиться в Борджию оттуда. Но город с первого взгляда не понравился Юстасу, да и Пхе Кён тоже: людно, громко, много стражи, много глаз. И очень похоже на Хёстенбург. Андерсен не мог отделаться от ощущения, что по ошибке попал обратно в Кантабрию. Поэтому он спешно обналичил вексель из кошелька герцога, обменял часть денег на толары, и они последовали дальше, вглубь Адриславы, поближе к границе.

В Суме, названной в честь огромной пещеры неподалеку от городка, были широкие улицы, а дома строились не выше двух этажей. Через Суму ходили поезда, и можно было отправить телеграмму.

Он с трудом удержался от того, чтобы снова заглянуть на местный телеграф – крохотный и жалкий, как курятник старой вдовы – и справиться, не приходил ли ответ на имя Магнуса Берча. Пришлось использовать это имя, ведь других документов у него не было.

Но он уже заходил туда утром, и ответа не было. Юстас не хотел, чтобы краснощекая телеграфистка с косой, уложенной вокруг безмятежного лба, имела малейший повод рассказать товаркам и соседкам о чужеземце, с нетерпением ждущем послания.

Юстас не желал, чтобы его лицо помнил хоть кто-то, когда армия Юэлян проломит границу этого феода.

Неподалеку от станции, где можно было нанять возницу, он приметил торговца слоеными булочками. Аромат выпечки разносился далеко по улице, перебивая запахи навоза, гари и теплой свиной крови. Юстас тут же подумал о Пхе Кён, и о том, что хорошо бы порадовать ее сладким, раз уж ему не удалось раздобыть чая. Но он отказался и от этой идеи – чем меньше людей будет видеть его вблизи, тем лучше.

Консервные банки в мешке колотили по почкам. Андерсен ускорил шаг.

Снова беглец. Вечный беглец.

Перебросившись парой слов с хозяином телеги, он договорился на трех толарах и забрался в кузов, на груду подгнившего сена. Возница настойчиво приглашал сесть на козлы и поболтать, но Юстас сделал вид, что не понимает языка. Он сбросил мешок с припасами и лег на спину. Небо со скрипом покачнулось, заскользило следом.

В сене спала пятнистая собачонка с острыми ушами – беспородная, из тех, что так и не вырастают в грозных охранников. Она внимательно осмотрела чужака, сочла его запах приемлемым и устроилась рядом с Андерсеном, спрятав нос в сухих травинках.

Селянин затянул песню:

Матеж из дому ушел,

Чив-чив-чив, фить-фить-фить,

Лишь беду на горб нашел,

Чив-чив-чив, фить-фить-фить,

Мамка будет слезы лить,

Фить-фить-фить, чив-чив-чив,

В острог пироги носить,

Фить-фить-фить, чив-чив-чив.

Во втором куплете у Матежа удавилась невеста, в третьем помер от горячки отец, в восьмом Матежа снова посадили в тюрьму. Исполнителю вторили то птицы, то кошки, то коровы. Кажется, подпевали даже рыбы. На двенадцатом куплете, описывающем похороны мятежного Матежа, так неудачно ушедшего из дому, Юстасу стало совсем тошно. Собачонка высунула лисью морду из сена и пронзительно завыла, будто ей прищемили лапу.