В начале прошлой осени была объявлена очередная пандемия гриппа. Свиного или козьего, какая разница. Главное, скорость распространения вызванной им паники в точности соответствовала чьему-то плану. Простые смертные так никогда и не узнают, как именно договорились фармацевтические холдинги всех стран, чиновники и СМИ. Витька носился одно время с идеей тайного масонского правительства, а я подтрунивал над ним. Но так или иначе коллективный договор был заключен. Отправить «утку» в плавание нетрудно, но чтобы оно стало кругосветным, нужны всемирные ресурсы.

Как по команде, в кампанию включились средства массовой дезинформации. Мои коллеги кровожадно сообщали о случаях смертельного исхода. Люся особенно переживала, узнав, что первой жертвой оказалась беременная женщина то ли в Испании, то ли в Аргентине. Наша газета не стала исключением: мы тоже помещали сводки с фронта.

Телеэфир заполонили люди в масках. Причем если в толпе, где находилась камера, их было пятеро на сотню человек, по эту сторону экрана казалось, что замаскировались поголовно все. В рекламных паузах смазливые девицы, изображавшие заботливых мамаш, рекомендовали импортную панацею стоимостью средней потребительской корзины. А также одно скромное лекарство отечественного производства, залежавшееся на аптечных полках. Наша корректорша приобрела то и другое для всех членов семьи. Пришлось мне одолжить ей денег до аванса.

А Люся говорила, что эпидемия ниспослана нам Богом за грехи.

Я позвонил знакомому профессору. Хотелось достоверной информации из первых рук – когда-то он единственный поставил правильный диагноз нашей семилетней дочке.

От интервью профессор отказался:

– Я больше не общаюсь с журналистами. Зарекся. Все переврут. К вам это не относится, но отступать от принципа не буду.

Оправдываться я не стал. Я не в ответе за коллег. А он сказал еще:

– Новейший грипп так же опасен, как и любой другой. И смертность от него не выше. Ешьте чеснок, проветривайте комнаты и чаще мойте руки с мылом.

В начале ноября я улетел в Москву на свадьбу дочери. Люся осталась дома. В последний год она упорно избегала светских церемоний. Вот если б молодые венчались в церкви – тогда она бы с дорогой душой. К тому же она недомогала, видно, простудилась. До холодов ходила в тонком шелковом платке.

В день моего отъезда у Люси резко поднялась температура и появилась сыпь. Мне это не понравилась – а вдруг ветрянка? Люся ребенком ею не болела, а взрослые, я слышал, переносят ее очень тяжело. Еще она сказала: «Раскалывается голова». Я вызвал ей врача. Уже в Москве узнал, что участковая поставила диагноз «грипп» и прописала самый дорогой антигриппин. В аптеку сбегала соседка. А Люся успокоила меня:

– Бог даст, все будет хорошо.

Свадьба была красивой и немноголюдной: несколько подруг дочери, пара коллег, моя жена Алена со своим новым мужем, с которым я легко нашел общий язык. Как, впрочем, и с Дашиным французом – он неплохо говорил по-русски и был по возрасту ко мне гораздо ближе, чем к нашей дочери. Это единственное, что меня в нем смущало.

Люсе я снова позвонил из ресторана. Она ответила не сразу. Вот, наконец, послышался ее бесцветный голос, но обращалась она вовсе не ко мне. Она шептала молитву.

Потом вдруг перестала и сказала ясно:

– Я в маске. Тяжело дышать.

Я понял, что Люся бредит. Позвонил соседке, попросил, чтобы она вызвала «Скорую». А сам поехал в Домодедово и взял билет на ближайший рейс.

Когда мы заходили на посадку, наступало утро. Все самолеты западного направления снижаются и набирают высоту над нашим краем города, и в ясную погоду из иллюминатора виден брусок нашего дома среди других таких же крошечных брусков. На этот раз мне показалось, что от подъезда отъезжает «Скорая», в которой везут Люсю. На летном поле расползался, образуя черные дымящиеся дыры, выпавший накануне снег.

Днем позже Люся умерла. Не от свиного гриппа. От менингита. Эта грозная болезнь как раз и начинается с сильнейшей лихорадки, сыпи и невыносимой боли в голове. Кого было винить – зачумленную участковую, которая забыла, чему ее учили в институте? Врачей в больнице, упустивших время? Подозревая пневмонию, якобы вызванную гриппом, они поставили диагноз слишком поздно, когда уже ничем нельзя было помочь.

Не знаю. Я винил себя. Не надо было уезжать. Не надо было оставлять ее одну.

Божью рабу Людмилу отпевал отец Викентий. Казалось, на ее лицо в гробу надета маска. Белая пластиковая маска. Даже без прорезей для глаз.

Голос священника звучал пронзительно и страшно, как иерихонская труба. Закончив петь, он прочитал нравоучение. Напомнил, что все мы смертны, что жизнь – лишь тонкий волосок в руках у Господа, и никому неведомо, когда Он оборвет его. А я подумал: для тех, кто каждый день висит на тросе вдоль стены, эта метафора приобретает вполне конкретный смысл.

Люсю похоронили рядом с моей мамой на липовой аллее. Деревья с черными стволами стояли над могилами, как статуи, отлитые из чугуна.

На следующий день я подал заявление об уходе и через две недели вышел из редакции свободным.