После занятия Мальсагова ушла, не оглядываясь. Алёна угрюмо выгреблась из ямы с водой, куда умудрилась — единственная из всех в этот день! — сверзиться с верхотуры. И решила немного посидеть на лавочке у выхода. Дружба врозь?

Отлично! И пусть валит себе сама. Без неё.

Но так оно и пошло дальше. У Хали свербело не по-детски, её ехидные комментарии вносили свою лепту в неудачи на тренировках, Алёна бесилась, но ничего поделать не могла. Однажды они вместе оказались в одном вагоне… И Мальсагова встала, повернулась спиной к бывшей подруге, прошла в тамбур и стала ждать остановки, чтобы сойти и сесть на следующий поезд. Алёна догнала её, спросила свирепо:

— Тебе не надоело?

— Пошла ты, — сквозь зубы процедила Халька.

— А что я тебе такого сказала?! — вспыхнула Алёна. — Да всем плевать, половина народу в Солнечной так рождается, ты-то чего взъелась, как дура последняя?

— Пошла ты!

Мальсагова толкнула воздух ладонью, и Алёна ощутила жар у груди. Ну да, индекс Гаманина — семь и восемь… Можно позволить себе обойтись без дурацких спецэффектов в виде шаровых молний и прочей дряни.

Вагон остановился, раскрыл двери. Халька выпрыгнула на перрон, обернулась, показала фак обеими руками, и пошла себе в конец платформы.

— Дура! — крикнула ей Алёна. — Предательница!

Двери лязгнули, смыкаясь вновь. Пахло грозовой духотой, тоской и безнадёжностью. Алёна сползла по стене на пол и просидела там до своей остановки.

Дома Алёна заперлась в комнате, поревела немного в подушку от этакой несправедливости, затем взяла терминал. Сама не знала, зачем ей сдались книги по генетике, учёным она не будет, не тот психопрофиль. Разбираться в тонкостях биоинженерии человека оказалось азартно и сложно, а ещё хотелось бессознательно найти доказательство исключений. Таких исключений, при которых перекрёстный брак между натуральнорождённым и носителем паранорм психокинетического спектра давал бы жизнеспособное потомство естественным путём.

Не было таких исключений. Невозможны они были в принципе. С каждой прочитанной книгой Алёна убеждалась в своей правоте всё больше и больше. Она не понимала, почему родители Хальки соврали своей дочери об обстоятельствах её зачатия. Давно уже никого и никогда не трогало, как и где был зачат, выращен и рождён тот или иной ребёнок. Эмбрион получал право на жизнь сразу же после первого деления. Почему Халька так взъелась на правду? На пустом же совершенно месте!

На пятый день такой жизни к ней подошёл Скорин. Все уже ушли. Алёна сидела на лавочке у выхода, тянула время. Не хотела снова встречаться с бывшей подругой в поезде. Видеть её не хотела. Сволочь. Предательница!

— Свенсен, что с тобой? — спросил Скорин, присаживаясь рядом. — Который день бьёшь антирекорды.

Алёна дёрнула плечом:

— Ничего…

— Вижу. Из-за чего поссорились?

Теперь у Алёны не было напарницы, и инструктор ставил её и Мальсагову то с одним, то с другим по своему выбору. Народ недовольно ворчал, у всех давным- давно сложились свои собственные пары, никто не желал отвлекаться на этих полоумных, решивших разбежаться перед самым началом годовой аттестации.

— Ну, как хочешь, — хмуро выговорил Скорин. — Тогда я скажу. А ты не только выслушай, но и услышь.

Он ждал. Алёна нехотя кивнула.

— Показатели у тебя всегда были ниже среднего, Свенсен. Но с Мальсаговой у вас вышла на редкость отличная пара. А теперь, сама видишь, что получается. Найти вам новых напарников я не могу — в группе шестнадцать человек, это предел. Следовательно, одной из вас придётся выйти вон, а на её место я буду искать подходящего кандидата…

— Как… вон? — растерялась Алёна.

— Ножками, — Скорин показал пальцами. — У тебя индекс Гаманина ниже трёх. Вот ты и пойдёшь, Свенсен. По результатам аттестации, которую без Мальсаговой ты завалишь.

Алёна вцепилась пальцами в лавочку, внезапно ощутив, как кружится голова, а под ногами разверзается пропасть. Вылет из группы означал толстые решётки на дальнейшем будущем. Никаких тебе планетарных войск, никакой службы на орбите. Распределят в полицию куда-нибудь на краю мира, в городок с пятью тысячами жителей. И будешь пьяных унимать да хулиганов местных поколачивать всю жизнь…

— А если я… вытяну индекс… повыше… я останусь?

— Лучше с подругой помирись, — искренне посоветовал Скорин.

Встал и пошёл, Алёна смотрела ему вслед. Не верит. Он в неё — не верит! А сама в себя она верит? До начала аттестации — две недели.

Запахло жжёным. Алёна отлепила руки от лавочки. Долго таращилась на отпечатки собственных ладоней, проплавивших пластик на изрядную глубину. Отпечатки потихоньку оплывали, разравнивались — умная лавочка чинила себя сама. Сколько её так вот прожигали, разрушали, резали! А ей хоть бы что, стоит и будет стоять, пока мир не налетит на собственную ось…

Алёна возвращалась домой и угрюмо размышляла над тем, какая чёрная полоса внезапно у неё пошла, совершенно не взлётная. Халька, перспектива вылета из группы, мамин, блин его, жених… И как накаркала: мамы не было, а он был. Обживался, как у себя. Притащил откуда-то дурацкий пёстрый коврик на пол в холл, а сам гремел чем-то на кухне, тоже, личный повар нашёлся. Правда, желудок предал тут же, азартно отзываясь на дразнящие запахи. Тьфу!