Водка пошла «не в то горло», Виктор жестоко закашлялся, мотая, точно лошадь, головой.

Света, Светланка… Ну-ну, постучи, постучи, любимая, по спине, выколоти из твоего дурачка дурь – ишь, удумал чего, зятю позавидовал, альфонсу дешёвому. Живёт за Татьяниной спиной, как за стеной, и в ус не дует. Ну, ещё бы – мало того, что супруга в магазине своем х-а-рошие колёса крутит, так вдобавок не боится лезть и в чего похлеще.

– Ну, прошло? – заглянула ему в лицо Светлана.

– Угу, – отдышавшись, ответил он и обнял жену.

Светлана затихла – горячее упругое тело прижалось к его боку, обдав таким знакомым, таким любимым запахом. Виктор вздохнул, придвинул легонько к себе её голову, поцеловал в висок – под губами тонко забилась голубая жилка, забилась, заволновалась, задразнилась. От прикосновения к любимой в Табунове словно зазвенело что-то, побежало-загуляло по телу лёгкой дрожью; сладко стало и невмоготу.

– Светлячок ты мой, – шепнул он в разгоревшееся ушко и потянулся губами поймать его за мочку, но Светлана мягко отстранилась, шепнула как будто виновато:

– Ви-тя…

Табунов длинно вздохнул, погладил её руку и нехотя оборотился к столу.

Родичи меж тем пытались завести песню. Заводилось, однако, всё как-то не ладно. Начинала мать – пронзительно и напористо выводила одну-две строки, напряжённым взглядом точно бы считывая их с какой-то неведомой дали, следом включался отец – деревенея шеей, багровея лицом, орал дурным голосом, местами перебивая, а местами и вовсе заглушая мать. Татьяна добросовестно пыталась подтянуть, но, не зная слов, то и дело сбивалась, хватала ярким ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Зять, видя и слыша такое дело, изящно ретировался на улицу курить свое «Мальборо».

Табунов, приклонив голову к плечу жены, слушал домашний концерт с каким-то смешанным чувством. Жалость, и раздражение, и любовь, и досада цеплялись друг за дружку, словно зубчатые колёса, раскручивая и раскручивая нечто большее, некий асфальтовый каток, что и без того катил тяжким катом по его душе не один уже месяц. Душа проседала, утрамбовывалась, в ней что-то дробилось и смазывалось в гладкую твердь, что-то в ней обламывалось – и тогда становилось больно. Боль растекалась по краям, искала выход…

Сестра всё поглядывала. Всполошилась, усмехнулся про себя Табунов. Ещё порог сегодня переступить не успела, а уж так засмотрелась, так засмотрелась на братика. И только минута улучилась – сразу и шепнула: «Уж не передумал ли, братик? Теперь ведь есть чем рисковать – начальник как-никак. А? Может, отступился?» «Как бы не так», – ответил он. «А, может, и впрямь?…» – подумал он.

Мысль отступиться от задуманного являлась не впервые. Точнее, однажды явившись, она уже никогда не покидала его, она зудела в нём, точно комариха в ночной комнате, и жалила, а он скармливал ей один довод за другим, скармливал терпеливо, даже не пытаясь отделаться проще – взять да и пришибить. Комариха зудела и жалила, было это мучительно, однако – необходимо. Так, по крайней мере, казалось Табунову. Эта зудящая и жалящая тварь в его системе безопасности играла великую роль – она помогала «отлавливать» микроны, те самые, плюс-минус.

Вот и теперь… а впрочем, нет, теперь положение несколько изменилось, тут сестра угодила в точку – назначение здорово встряхнуло те весы, на коих мерил Табунов свои про и контра – встряхнуло так, что весы качелями заходили, да с такой амплитудой, что счётчик системы безопасности явно зашкалил – стрелка его пропарывала уже другую систему. Систему целесообразности.

Иными словами – стоила ли шкура выделки? И вот тут-то и начиналось самое сложное и самое неприятное. Ибо Табунов уже понял – в этой цене деньги и карьера не главное. Главным всё же оказалось другое – то, что неимоверно тяжко поддавалось классификации.

Табунов не раз спрашивал себя: неужели мораль? Неужели эта дряхлая старуха-ханжа высасывает из него воздух?

Кстати, о старухе. Впервые возникла она в разговоре с Олегом Одинцовым –та самая старуха-процентщица, о которую споткнулся Раскольников. Табунов сказал тогда:

– А! Достоевский всё усложнил, навертел бог знает чего. В жизни всё проще.

– Может быть, – ответил Олег. – но в том-то и дело, что Достоевского «проще» не интересовало. И потом, я думаю, он показал убийство не столько даже старухи, сколько нравственного закона в себе.

– Что ж, – сказал, подумав, Табунов, – если этот твой нравственный закон так похож на старуху-процентщицу, то он вполне заслуживает топора. Сидит, понимаешь, в тебе эта вошь, ты ей закладываешь всё, что есть у тебя, ты даже не замечаешь, как прозакладывался весь, с потрохами, а она тебе взамен – медяки на прожитие. И вот сидит и скрипит она в тебе: этого – нельзя, того – нельзя. И всё время отмеривает, дозирует тебе жизнь соответственно выплаченным медякам. И вот это, по-твоему, нормальная жизнь?