Вот так, за разговорами, мы доехали до Питера. Профессор дал мне домашний адрес и написал, где находится его кабинет на кафедре (по анатомии числилось аж четыре профессора, все же основной категорией подготовки были военные лекари[2] с ведущей хирургической подготовкой, а там без знания анатомии делать нечего). Я намекнул ему о перспективах окрашивания срезов анилиновыми красителями гематоксилин — эозином и кислым фуксином, что впервые было применено в начале 20 века немцем Густавом Гимзой, а затем с реактивом Романовского[3] использовалось вплоть до 21 века лабораториями всего мира, но подробностей этого метода я не помнил, как точно не помнил и всех реактивов, ну, пусть пробует сам, может быть, прославится. А мимо Военно — медицинской Академии мне не пойти, вот как полезно ездить первым классом — сами собой заводятся нужные знакомства.

Вот и вокзал, профессора встречали, мы тепло простились, я пообещал, что как только получу лекарство, сразу же сообщу и приеду в Академию выступить. Меня никто не встречал, я на всякий случай чуть выждал, пока профессор, окруженный то ли родственниками, то ли учениками скроется и пошел получать багаж. Тут уже толпилась целая свора носильщиков, которая кинулась мне навстречу, так что проблем с транспортировкой чемодана, в котором, между прочим, кроме моих вещей, были и три противогазных маски. Пришлось опередить Зелинского, иначе много народа потравится при производстве тротила, да и против газов в Первую мировую будет действенное средство, а не повязки, пропитанные, простите за подробности, мочой. Так что «атаки мертвецов» под Осовцом не будет, да и будет ли еще то сражение за крепость Осовец.

Приказав извозчику везти меня в Михайловскую Академию, я откинулся на подушки тряского экипажа и стал рассматривать Петербург конца 19 века. Впрочем, долго это не продолжалось, так как переехав через мост, мы свернули на Арсенальную набережную. Прибыв к дежурному, я назвался и попросил доложить обо мне штабс — капитану Панпушко. Вскоре ко мне вышел молодой сухощавый офицер, представился и попросил следовать за ним.

— А как быть с этим? — показал я на чемодан, — у меня здесь противогазовые маски для вас.

— Сейчас пришлю кого — нибудь из нижних чинов и они заберут, — ответил капитан, — прошу за мной, Александр Павлович.

— Мы долго шли по коридорам, я не видел толп курсантов, изредка попадались обер — офицеры, приветствующие моего провожатого, все же преподаватель и член АртКома! Потом я узнал, что в трех классах академии обучается всего 60 офицеров, поручики и штабс — капитаны, отслужившие не менее 3 лет в войсках. Окончившие старший класс по 1 разряду производились в штабс — капитаны гвардии или капитаны армейской артиллерии, получая преимущество для производства в штаб — офицерский чин и лучшие оставались еще на год в дополнительном классе — из таких лучших из лучших и выходили будущие преподаватели вроде Семена Васильевича Панпушко.

Пока же присматриваюсь к своему собеседнику, я был, скорее, разочарован.

— Вот тебе и лучший химик, член АртКома, — с досадой думал я, — естественно, завалил дело!

К тому же меня поразила бедность, если не сказать, убогость, химической лаборатории. У Генриха лаборатория была даже лучше, чем в этом средоточии артиллерийской мысли Российской Империи!

— И как Россия ухитряется оставаться мощной военной державой? — размышлял я, — ведь это школьная химическая лаборатория, которую в 21 веке можно было бы встретить в глубокой провинции…

Какие — то явно самодельные приборы[4], разве что весы под стеклянным колпаком хорошие и то, если не сломанные и не врут. Баночки, колбочки, реторты разнокалиберные, собранные чуть не на задворках какого — нибудь советского НИИ. И всего три рабочих места! И они собирались выделать необходимое количество ВВ[5] здесь?

— Словно угадав мои мысли, — Панпушко сказал мне, — конечно, это только лаборатория где мы проводим предварительные исследования. И если они удачные, то основное количество зарядов и снаряжение ими боеприпасов проходит не здесь. Но, в вашем случае. Александр Павлович, нам не удалось добиться подрыва даже малых экспериментальных зарядов!

— Уважаемый Семен Васильевич, а вы получали от меня письмо с дополнительными инструкциями и чертежами ручных гранат или бомб? — я не мог сдержать раздражения, — я передавал его с жандармским фельдъегерем, поскольку оно содержало элемент государственной тайны. Ведь сам тринитротолуол уже три десятка лет как известен. Чтобы использовать его как ВВ нужно выполнить всего лишь несколько условий, о которых я написал в этом письме.

— Я не получал никаких дополнительных указаний или чертежей от вас, — на лице Панпушко было искреннее изумление, — только то, что мне передал ротмистр Агеев при первой встрече. Он сказал, что вы находитесь в больнице после несчастного случая и не иожете не то, чтобы приехать, но даже собственноручно написать.

— Потом, когда я уже худо — бедно смог это сделать, три месяца назад, я сам написал и начертил две гранаты, четвертьфунтовую и в одну восьмую фунта[6], — я тоже был неприятно удивлен исчезновением бумаги из секретной почты. Или она уже давным — давно в Берлине?

— Хорошо, я уточню в секретном делопроизводстве, — ответил штабс — капитан, — но, давайте перейдем к сути дела. Итак, я проинформировал вас о неудачном испытании — нам просто не удалось добиться взрыва, ВВ лишь горело коптящим пламенем. Мы обратились к Дмитрию Ивановичу Меделееву с просьбой о подтверждении полученного нами состава. Он ответил, что это — тринитротолуол, то есть вещество, заявленное вами в привилегии на производство горных взрывных работ под названием «Желтый солнечный». Осмелюсь спросить, милостивый государь, как вы собирались проводить означенные «взрывные» работы?