Так, прошаркивая из одной комнаты в другую, третью, четвёртую, пятую .... день за днём, руководя всем процессом: что надо выбросить – в чёрный мешок, что отдать на благотворительность, – в белый, а что «Вам это не надо ?», – в руки домработниц, – мы добрались до массивного гаража на 4 машины и, распахнув дверь, глубоко, в унисон, хором ахнули.

Вдоль 3 высоченных амбарных стен, от пола до потолка, тянулись деревянные шкафы, выкрашенные белой краской, с дверцами разного параметра, за которыми – чего нас только не ожидало !

Чтобы достать до самых верхних, пришлось волочить стремянку. Домработницы, прикинувшись агорофобками, тут же, одна за другой, заявили, что высоты они боятся и наверх не полезут. На самом же деле, ни у одной из них не было медицинских страховок, поэтому, случись что – возникли бы серьёзные проблемы, которых женщины никакого желания иметь не хотели.

Взбираться к потолку пришлось мне самой.

Дверцы под потолком, были самыми небольшими из всех: прямоугольной формы, с круглыми набалдашниками в виде дверных ручек. Шкафчики лихо открывались, приветствуя меня одинаковыми картонными коробками, которые я мерно спускала, ступая вниз со стремянки домработницам на пол, чтобы лично самой осмотреть содержимое позже.

Все они, как оказалось, были наполнены пожелтевшей финансовой документацией, беспорядочно и неряшливо свалено в кучу, изрядно перепачканной пылью, обляпанной ржавыми кофейными разводами и осыпанные сигаретным пеплом.

Вонь из коробок разила тошнотворная. В нос резко ударила волна аллергическая пыль, из которого сочно потекли сопли. Шмыгая носом, вытирая его рукавом, я про

Отослав работниц в противоположную сторону гаража разбирать другие шкафы, я натянула резиновые перчатки, загрузила руки в коробки и, брезгливо поморщившись, стала бегло перебирать бумаги, даже не вытаскивая их из коробок.

Всё одно и тоже: счета, чеки, расчёты, использованные почтовые конверты и бесконечные контракты. И – опять, Бог знает для чего, сохранённые, счета, чеки, контракты .... и так – 12 коробок, одна за другой …

В какой-то момент, в одной из коробок, тем же механическим, измождённым, многократно повторяемым нещадным жестом, я грубо схватила пригоршней пальцев рук увесистую кипу листов с отпечатанным текстом и – оторопела. Среди всего прочего бумажного беспорядка, царящих в коробках, эти белые, чистые листы, неожиданно аккуратно и опрятно сложенные, скреплённые крупной новенькой металлической зажимкой, – вне сомнения, не могли не привлечь моего внимания и резко остановить «конвейер» однообразного повторения.

Они не были упрятаны или скрыты, но и на видном месте тоже не лежали. Они были будто подложены между. Создалось немедленное и несомненное впечатление, что они были к чему-то или для кого-то подготовлены и терпеливо, мерно ожидали исполнить своё предназначение.

Неожиданно для самой себя, я – словно профессиональный вор, неизвестным для меня дотоле инстинктом, мгновенно бросила острый, шпионский взгляд на домработниц: заметили ли они мою оторопелость ? Но они активно ковырялись в хозяйственном хламе нижних шкафов, в другом конце гаража, не обращая никакого внимания даже на моё присутствие.

Испытав облегчение, я обратилась к рукописи: с первого взгляда на начальную страницу у меня создалось ошибочное, скоропостижное заключение: это – беседа или театральная пьеса, что вызвало во мне огорчительное разочарование и неудовлетворение. Я, в который раз за этот день, опять поморщилась: «Эххх … эти современные писаки-любители. Как жаль !».

К современной литературе я относилась с открытым разочарованным неуважением и предпочитала читать только старую классику.

С небрежностью и колебанием, покрутив увесистую пачку страниц, я уже собралась было сунуть её обратно вглубь, – в пыль, грязь и сигаретный пепел, откуда она и прибыла, – и даже сделала движение рукой, прикоснувшись к пачке когда-то соседствующими с ней засаленными чекам и контрактам, как что-то внутри – даже не любопытство, – нет, – мне послышался одиночный, отдалённый, жалобный женский голос изнутри этих листов, да так, что меня пробило дрожью и до физической боли сжало сердце. Словно опомнившись, я тут же одёрнула руку обратно и мысленно выбросила «Нет ! Что-то здесь не так … ».

Я поднялась с корточек в мой 175 сантиметровый рост, ещё раз бегло окинув взглядом на отдалённо трудящихся домработниц, повернулась ко всем боком и, как бы укрывая содержимое в руках, большими пальцами обеих рук, врезала ими в середину пачки и наугад распахнула страницу, выхватив глазами слова: «Если я написала что-то, сокрушительно огорчившее и заледеневшее Вас, то, выслушайте меня, Нассер, я прошу: Вы, очевидно, глубоко ошибочно меня поняли, произошло досадное и печальное недоразумение ! », тем же движением больших пальцев, я сунулась в середину пачки листов: «Вы один из тех людей, Нассер, кому можно и хочется пожаловаться. Никому больше не могу я обратиться с таким доверием и открытостью. Порой, я «прихожу» к Вам, с единственной лишь целью: пожаловаться. Не излить душу, а именно – «пожаловаться. Этак отпишешься и, вроде как полегчает маленько. Продышит, с кровохарканьем, это «облегчение», правда, недолго: лишь в процессе написания письма. С последней точкой, умолкает и облегчение.», ближе к концу: «Сторонюсь, чураюсь и прячусь от людей по многим причинам. Те, осведомлённые о моей трагедии, считают непременной обязанностью высказать своё зазубренное, заготовленное и, на самом деле, совершенно им безразличное: «Я уверен (а), что ты получишь своих детей обратно», повторяемое и выдавливаемое с явной неохотой и неловкостью, при каждой встрече.»

и обратно к началу: «Я совершенно спокойна с тем, что Вы не отвечаете на мои письма, – честно, не лукавлю: если не желаете, так и не надо. Никогда и ни в чём себя не принуждайте, когда дело касается до меня, прошу Вас … всё должно исходить только из Души и Сердца. Мне уже достаточно того, что Вы меня читаете. Или позволяете мне думать, что читаете.»

Во мне все отчётливее стало проявляться понимание того, что это была личная корреспонденция, а по выхваченным по наитию словам и полуфразам, я убедилась, что в своих руках я держала откровеннейший, интимнейший человеческий документ: любовные письма. Меня бросило в жар, и восторженный ужас, но я тут же протрезвела и усмехнулась над своей же наивностью: «Ну, это же … литература, Господи ! При чём, скорее всего, бульварная и, как обычно, – вполне посредственная».