Если бы он знал, что к его приезду всех солдат уводили в лес, чтобы они чего не сболтнули, а в нарядах на первых этажах казарм вместо солдат стоят переодетые сержанты, готовые задавать шаблонные вопросы и отвечать о специфике службы тоже шаблонно, в случае необходимости. Уходили из казарм и офицеры, даже командиры. Зачем им видеть верховного? Я сам стоял в таком наряде, когда кортеж президента проехал в учебный корпус. Все это была показуха, конечно. Ездили мы на БМП-1, которые после выстрела иногда загорались, но в парке стояли две новеньких БМП-3, на всякий пожарный. У ЗИЛов, КАМАЗов и «Уралов» были покрашены колеса в черный цвет, все убрано и вымыто.

Когда мой многоуважаемый дед демобилизовался спустя год моей службы, в роте нас осталось четверо «черпаков»: я, Иван, Марк и Лука. Армия стала приятной, понятной и простой – дослужить оставшееся, подготовить новых сержантов для роты и выпустить последнюю волну наших призывников. Однако в мою жизнь вмешались воспитатели, и за оставшееся время пришлось транзитом побывать еще в пяти подразделениях.

На призывном нас обязательно фотографировали какие-то обмороки, нарядив в форму, которая сзади крепилась липучками, чтобы сразу на любую комплекцию тела (позже стало известно, что на погибших такую шьют), а потом высылали домой, продавая этот шедевр бедным родителям на память от новоиспеченного солдата. Парадокс в том, что стоили эти фотографии 600 рублей – комплект: три штуки.

В мое время в армии солдату нельзя было иметь телефон. Поэтому звонить домой он мог с телефона офицера, прапора или незаконного телефона сержанта. Стоимость звонка составляла 150 рублей. Такую сумму платил человек, покупая телефонную карточку, код с которой вводился в телефон владельца, и на счет зачислялись средства. Эти цифры кодов с карточек в Чите стоили 100 рублей за штуку. Я не мог позволить себе пройти мимо этой выгоды. В те времена снять деньги со счета телефона было почти невозможно, но мне было известно, как это сделать. До мобильных банков оставалось несколько лет.

Все солдаты фотографировались на своих призывных. Все родители покупали это искусство. Мне нужно было только иметь зарегистрированный в Чите номер, прописанного там человека, имеющего свободный выход из части. Этим моим избранником стал офицер, функции которого выполнялись мною при проведении занятий по ОГП. Я его готовил к разговору около четырех месяцев, а других, к сожалению, не было. Мы поговорили, он согласился. Осталось найти цифровой фотоаппарат.

Суть такая: я провел среди солдат беседу о имеющейся возможности сделать фото настоящей жизни солдата: на выходе в поле, на технике, с оружием, без него и т. д. Три фотографии у нас стоили бы им за все – 150 рублей, или одну карточку, средства которой нужно было ввести на телефон офицера с тем, чтобы он позже мог их снять для покупки новых карт по 100 рублей за штуку у других солдат и т. д., но уже без фотоаппарата и необходимости рисковать.

Из более чем сотни человек согласилось около 40 воинов. Я, понимая, что, может, кто-то сообразит выгоду позднее, организовал выход всей роты на пляж города. Работа началась. Все это было сделано, т. к. стартового капитала лично у меня не было. У родителей было грешно просить, а близкие не смогли понять мой стартап. Нужен был левый человек с камерой, который и был найден из числа шакалов.

Поначалу все было отлично: деньги на счету пополнялись достаточно быстро, но дело в итоге прогорело, т. к. офицер, почуяв выгоду, меня кинул, сказав, что сержанту не нужны деньги, а он – офицер, который справится и сам. Это был провал всей летней кампании.

Ни я, ни он тогда не понимали справедливость мысли о том, что сержанты с солдатами – всегда, а шакалы – только во время работы. Он прогорел чуть позже, пропив все, что заработал моей башкой. И мне стало понятно, что в армии надо все же служить.

В какой-то момент, провожая очередного своего знакомого на гражданку, услышал от него, что каждый умирает в одиночестве. Эта мысль поразила меня. Она стала руководящей во многих аспектах моей жизни. Мне незачем быть судимым чужой совестью. Обо мне переживают только отец, мать и я. Ну и воспитатели, конечно.

После понимания этого стал проще смотреть на жизнь и более цинично деклассировать тех, кто стоял на пути. Я потерял интерес к сторонним переживаниям, болезням и слабостям. Люди, не входившие в круг моего ближайшего окружения, со всеми их знакомыми, страданиями, переживаниями и вообще всей их жизнью стали для меня лишней информацией.

В нашей части от тягот военной службы некоторое количество воинов глотало хлорку для дезинфекции туалетов, чтобы уехать домой по 15-й статье, которая гласила, что ее обладатель – дурачок. С нами служил парень из Новосибирска, которому служба нравилась. Он мечтал стать сержантом, чтобы подворачиваться на зиму. Это был простой парень, обделенный внушительной комплекцией. Для выполнения плана по выявлению суицидальных наклонностей среди новобранцев к нему на ухо подсел капитан-воспитатель и склонил уехать домой через 4 месяца службы с этой статьей. Парня звали Серега, и таких было много. Все воспитатели-недоучки вызывали у меня блевотный рефлекс по ряду причин:

1. Они заступали на свое дежурство по воскресеньям, поэтому мне не приходилось отдыхать, как всем в эти дни.

2. Они были алкашами.

3. В одном батальоне все воспитатели были близкими приятелями.

4. Некоторые из них меня бивали по вероисповедному принципу, а не за мои косяки.

5. Они (говорю о тех, кого знал) были трусоватыми и не выполняли своих обязанностей, ожидая солдатской ошибки, чтобы получить стукача или просто поднять легких денег, т. к. у них существовал прейскурант провинностей.