Я их посылал в глаза, когда они провоцировали меня на самоход, чтобы сшить дело, делая это прилюдно и наедине. Многие из них ныне на пенсии, с беспорочной выслугой лет.

Однако случались и реальные суицидники и самоходы. Один военный сбежал из танкового батальона. На его поимку выделили силы и средства из имеющихся в части. Бегуны часто думали, что им помогут деклассированные низы общества, такие как бомжи и алкаши, но напрасно. И те и другие принимали бегунов, спаивали их, проявляя сострадание и заботу, а потом за выкуп сдавали ментам или военной полиции. Когда у танкистов случался беглец, то рота-производитель стояла на ногах сутками до его поимки, чтоб другим было неповадно.

В этот раз самоход был специфичен. Вся страна знала, что случались и расстрелы сослуживцев в карауле, и убийства гражданских, и самоубийства бегунов.

Из нашей роты на его поимку выделяли наряды из числа старых сержантов и доверенных офицеров. В этот раз меня отправили с офицером на сопки в дозор на пересечение дорог у федеральной трассы, за 12 километров от Читы.

Нам выдали один сухой паек на двоих на сутки. Была зима. Для того чтобы понимать, зима в Забайкалье таит в себе множество приколов. В первый год моей службы целые роты выделялись под медицинские батальоны для карантина, чтобы там содержать заболевших так называемой «забайкалкой» – разновидностью инфекционной болезни, при которой тело гниет постоянно так, что иногда икра ноги имеет сквозной свищ. Я приобрел пневмонию и лечился от нее в госпитале на второй месяц службы. Температура за окном не такая низкая, как в европейской части страны, странная влажность, дефицит снега и ветер, который несется с Байкала да из степи, пронизывая все на своем пути. Чуть вспотев и выйдя на улицу, легко слечь в больничку или могилку с непривычки, что тоже случалось.

Мы пробыли на этой сопке более 18 часов, сожрав сухпай, проев все деньги, продав мой телефон дальнобойщикам, когда замерзшие, в конце дежурства, не будучи вовремя сменены, в отсутствии транспорта для эвакуации, мы с офицером пошли пешком до ближайшего населенного пункта. По дороге мы остановились по нужде. Место было полукольцом дороги над болотами в сопках. Это была трасса. Это была зима в Чите. Оправившись, я отошел было от отбойников у края трассы, когда услышал сквозь вой ветра голос офицера. Он говорил, что что-то слышит и приказывал мне спуститься вниз к болоту, которое было ниже трассы метров на 18. Я сначала взывал к его разуму, что де послышалось. Глупец. Он настоял, а мне пришлось подчиниться.

Внизу, во мраке болота, проломив своим телом лед, лежал пьяный, замерзший, стонущий дед. Для его перемещения на трассу мне потребовалось порядка 15 минут. Он от боли и обморожения, алкоголя и какой-то горькой обиды крыл меня нескончаемым матом и пытался всечь не по-отечески.

Я цеплялся руками за редкие кусты и тащил его. Офицер руководил операцией спасения. До сих пор не могу понять, как он услышал стон старика?

Достав потерпевшего на дорогу, мы увидели коренастого, высокого – выше 170 сантиметров, тяжелого и разбитого человека, одетого в какие-то ошметки, промокшего, осипшего от крика и проклятий, мата и воя. До ближайшего населенного пункта я его нес на себе, получая удары и терпя оскорбления.

В моей жизни подобное уже случалось на практике в больнице, когда туда принесли обмороженного, заснувшего в сугробе на 8 марта, пьяного, обоссаного и в собственной блевотине, но еще живого, моего ровесника. После того как его конечности ударились о пол деревенской больницы и от них отскочили лед и снег, персонал медработников не знал, что делать, но он был еще жив. Мы принесли холодной воды, в которую насыпали снег, а после поместили руки и ноги пострадавшего, добавляя теплой воды. От боли и мучений он тогда всех проклинал, но больше доставалось мне, т. к. я выполнял эти процедуры у него на виду под присмотром маститых медсестер. Парень выжил и не стал инвалидом, проспав в сугробе ранней сибирской весной несколько часов.

Попуток не было. Мы шли, пытаясь не дать старику уснуть, а он боролся за жизнь. Спустя пару часов вошли в какое-то поселение, на центральной улице которого не нашлось ни больниц, ни ментовок, ни пожарных, а магазины были закрыты. В конце улицы во дворе одного из домов работал «бухарик» – круглосуточный магазин. Наши мучения подходили к концу. Мы вошли в помещение, попросили помощи в вызове милиции и врачей и сели на пол к батарее. Тепло магазина убаюкивало всех троих путников. Приехали только милиционеры и забрали деда. А мы пошли дальше, в нашу часть.

Пока путешествовали, страдалец сумел рассказать, точнее я сумел сочленить из обрывков его воплей то, что с ним произошло. Его дети, ради квартиры в городе, напоив отца, уложили его в багажник и, выехав подальше за город, зимней ночью выбросили пращура в болото. Если бы не самоход и не мой святой офицер, от которого из-за безденежья убежала жена, то детки вполне смогли бы ни о чем не переживать. Но что получилось, то получилось. Офицера звали Руслан, о судьбе деда я не знаю, а до его «детей»…

Вернувшись в часть, злой за отсутствие смены из-за несогласованности и позорной координации службы войск, но больше злой на себя, что стал свидетелем этой ситуации, я, никому ничего не объясняя, незамеченным вошел в казарму, в кабинет ротного, который после отъезда дембеля вновь ограбил солдат, думая, что больше проблем не возникнет.

За несколько времени до этого ротный попросил меня принести нечто из каптерки прапора ему в кабинет, дав мне связку своих ключей, и чуть позже отправился за мной. Я знал его ключи и, выбрав один, приложил его к ложе для опечатывания кабинетов, которая, конечно же, была и на двери каптерки. Мне хватило пары секунд сделать слепок ключа от сейфа. Ротный-вор был обречен. В день спасения деда наш командир поехал на своем новом японце в город, и это мне было известно. Дальше – дело техники. В его сейфе от 43000 солдатских рублей оставалось порядка 10000, которые я и забрал, пропив все той же ночью со святым офицером в читинском кабаке.