Люди вокруг ходили с притворщицкими лицами. Пробегавший мимо их двери с кастрюлей на общую кухню кругленький общительный сосед Антон Иванович, работавший на центральном почтампе, оказался вредителем. Готовил, оказывается, по ночам динамит, чтобы подорвать электростанцию, был разоблачен бдительными органами НКВД.. Чуть ли ни каждую учебную четверть седьмой «А» класс замазывал чернилами под наблюдением классной руководительницы Веры Иосифовны фотографии в учебнике истории СССР: знаменитые маршалы и генералы, на которых равнялись пионеры и комсомольцы, были, оказывается замаскированными шпионами – один английским, другой японским, третий ставленником американских империалистов. А назывались все советскими полководцами, героями гражданской войны.

Страна срывала маски притвор, показывала подлинное обличье врачей-убийц, безродных космополитов, безыдейных писателей и поэтов, художников-формалистов. Всенародно осуждала, требовала сурового наказания. Спивавшийся отец бормотал слушая по вечерам радио: «Ага, еще один попался! Дурашки!»

Жизнь учила Цветкова молчаливой сдержанности. Студентом Казанского университета, пережив эвакуацию, голодную страшную зиму сорок первого года, похоронив отца бросившегося под поезд, общаясь с людьми, спотыкаясь, выбираясь с синяками и шишками из житейских тупиков, он усвоил для себя правила, которым следовал неукоснительно. Не выставлять напоказ чувств. Не торопиться с выводами, думать. Быть ровным с окружающими, избегать запанибратства. Делал по утрам во дворе общежития зарядку с гантелями, мылся по пояс холодной водой из колонки. Увлекся теннисом, участвовал во всесоюзной студенческой универсиаде в Москве, дошел до полуфинала. Слыл среди сокурсников надежным парнем знающим себе цену. Не слабаком, не выскочкой.

Он учился на четвертом курсе филфака, когда умер Сталин. Страна погрузилась во всенародную скорбь, по радио с утра до вечера звучали траурные мелодии. В день смерти вождя он с большим трудом добрался до университета. Шел пешком – городской транспорт не работал, улицы были перегорожены стоявшими впритык троллейбусами и автобусами, милиционеры заворачивали назад шедших на работу людей – те лезли через заборы, ныряли в дворовые проходы, бежали под трели милицейских свистков вдоль тротуаров. По центральному проспекту двигались в сторону казанского Кремля с возвышавшейся на площади бронзовой фигурой Сталина людские колонны. Транспаранты, венки, бесчисленные портреты вождя в темно-золотых лентах, темные платки на головах женщин, обнаженные головы мужчин.

Он едва успел к началу университетского траурного митинга в актовом зале. Озирался по сторонам, с трудом нашел свободное место в верхних рядах. Вышедший первым к трибуне седовласый ректор Дмитрий Яковлевич Мартынов был не в силах говорить, останавливался, по-детски всхлипывал, вытирал платком глаза. В рядах слышались рыдания, какую-то студентку, упавшую в обморок, потащили по проходу ребята с повязками на рукавах.

Странное дело: он был спокоен, не испытывал никаких чувств. Словно сидел на собрании с рутинной повесткой дня. Думал с удивлением: «Неужели я до такой степени бездушный?» Было не по себе, казалось, что взгляды окружавших парней и девчат устремлены в его сторону. Обхватил голову руками, уткнулся в колени. Так и просидел до конца митинга…

На факультете он слыл театралом. Ходил по льготному абонементу в городской русский драмтеатр, не пропускал спектакли гастролеров. Театральные билеты стоили недорого, временами удавалось выклянчить контрамарку у сидевших за решетчатыми окошечками неприступных администраторов.

Поход в театр был событием сродни празднику, лекции не шли в голову. Отсидев последнюю пару, наскоро пообедав в студенческой столовке (борщ без мяса, котлеты с перловкой, компот) он торопился в общежитие – переодеться. Тщательно причесывался перед зеркалом, спрыскивал одеколоном волосы. Доставал из тумбочки свернутую бархотку, клал в задний карман – смахнуть на пороге театра пыль с начищенных накануне выходных туфель. В переполненном трамвае, прижатый к стенке возвращавшимся с работы понурым людом, безошибочно угадывал поверх голов театральную публику – по выходным костюмам, букетикам цветов в руках, театральным сумочкам и «шестимесячным» завивкам женщин, но, главное, по радостно-тревожным, просветленным лицам, какие бывают у людей в ожидании близкой радости.

– Бауманская, драмтеатр Качалова! – слышался голос кондукторши. – Кому на выход, граждане, проходите вперед!

Работая локтями он пробирался к дверям.

Театральные представления любил с детства. Охотно участвовал в детсадовских утренниках с бумажными гирляндами по стенам, шитыми мамами и бабушками самодельными костюмами, приглашенным музыкантом городского Дома культуры с красавцем- аккордеоном на ремне. Исполнял роли петушка-золотого-гребешка, конька-горбунка, гуся в игре-массовке («Гуси, гуси? Га-га-га! Есть хотите? Да-да-да! Ну, летите! Нам нельзя! Почему? Серый волк под горой не пускает нас домой! Ну, летите как хотите!»).

Первоклассником, в Калуге, попал впервые на спектакль кукольного театра. Про правдивого Зайца попавшего в лапы кровожадного Волка, который отпустил его под честное слово на один день проститься с семьей чтобы потом съесть.

Происходившее у него на глазах в полутемном театрике с полусотней одетых по-праздничному ребят потрясло его. Забыв обо всем на свете смотрел, затаив дыхание, на освещенный цветным фонарем помостик с разрисованным задником и висевшими на ниточках облаками, где готовилось страшное и несправедливое. Отдал бы не задумываясь жизнь, чтобы помочь попавшему в беду Зайцу. Жена-Зайчиха, заячьи родственники убеждали того не возвращаться, говорили: глупо держать слово если имеешь дело с кровожадным злодеем волком, дети в зале кричали, и он вместе с ними: «Не ходи, не ходи!» Но Заяц был непреклонен: слово есть слово, кому бы ты его не дал. Уходя на смерть, у порога своей избушки с картонными деревцами во дворе пел печальную песенку: «Прощай, мой славный домик, ты верно мне служил, и здесь я жил и вырос здесь и здесь я счастлив был». Отворял калиточку в огород, вырывал морковку из грядки, продолжал (невозможно было слушать, душили слезы): «Прощай, моя морковка, ты сладкая такая, тебя на огородике я вспомню умирая».

Рассказал как-то выросшей Ляльке о первом своем театральном переживании. Предложил на спор, что прочтет наизусть слова песенки, которую исполнял кукольный заяц со сцены.

– Учти, мне было тогда семь лет .

– Семь лет? – колебалась она.

– Семь.

– Проспоришь, – предостерегла Ляльку разливавшая за столом чай Юлия. – Ты что, отца своего не знаешь? У него же память как у разведчика.

Лялька хлопнула его азартно по руке:

– Давай! На коробку мармелада!

И проиграла, конечно.