– Я понимаю вас, уважаемый товарищ министр, но поймите и вы: мой сын - не фреска, которую можно закрасить, а затем нарисовать заново.

– Как вы сказали?

– Человек - не фреска, которая смотрится лишь в одной плоскости. Человек - это скульптура, которую следует обозревать с той точки, с которой она воспринимается всего лучше, всего красивее.

– Вы правы, уважаемая Анна, но убийство, совершенное в ресторане, это не искусство и тюрьма - не выставочный зал.

– Ответ остроумный, но неверный. Если воспитание человека искусство, то человека следует рассматривать как произведение искусства.

– Но почему вы думаете, что ваш сын - произведение искусства, а я, мои сотрудники и свидетели - толпа профанов, тупо глазеющая на экспонаты выставочного зала?

– Я имела в виду не вас. Но ваш следователь Гагуа действительно может оказаться в роли профана, ничего не понимающего в искусстве...

– Почему?!

– Потому что ему не хватает именно того, в чем так нуждается мой сын.

– То есть?

– Человеколюбия, вдумчивости и терпения.

– Чем же тогда располагает, по-вашему, Гагуа?

– Одним Уголовным кодексом.

– А разве этого мало?

– Мало! Без гуманности и доброты - очень мало!

– И вы уверены, что, если я передам другому следователю дело вашего сына, это спасет его?

– Безусловно.

– Впервые вижу мать, настолько уверенную в правоте своего сына!

– Я верю не сыну, а самой себе.

– Хорошо, если так.

– Да, так, потому что я вырастила его не убийцей!

– Ни одна мать не растит сына убийцей, морфинистом и вором.

– Уважаемый товарищ министр, дайте мне свидание с сыном!

– До окончания следствия свидание исключено.

– Разрешите свидание, и он мне скажет всю правду!

– Невозможно!

– В порядке исключения!

– Такие исключения у нас не приняты.

– Он мне признается во всем!

– Вы так думаете?

– Уверена!

Мне стало не по себе. Неужели она так уверена в своих силах и в честности своего сына, что обещает мне сделать то, что обязан сделать я, установить причину?! Как мне быть? Отказать ей? Разрешить?

– Как бы вы поступили на моем месте?
– спросил я.

Женщина улыбнулась.

– Чему вы улыбаетесь?

– На вашем месте я освободила бы всех заключенных и вывесила бы в тюремных окнах белые флаги. Поэтому-то, наверно, я и не сижу на вашем месте...

– Вот видите, значит, я прав!

– Разумеется, вы правы. Но теперь поставьте на мое место вашу мать!

– Этого я не могу представить, потому что никогда моя мать не станет матерью уб...
– Я запнулся.

Женщина опустила голову.

– Хорошо. Я постараюсь устроить свидание!
– сказал я.

– Наверно, у вас очень много просителей?
– спросила она, вставая.

– Раньше было больше. Теперь почти нет.

– Почему?

– Убедились, что я никому не помогаю.

– Неправда. Ваши глаза говорят обратное.

– Не льстите мне. Если ваш сын виновен, я палец о палец не ударю ради него!

– Спасибо. Больше мне от вас ничего не нужно!

Женщина повернулась и вышла из кабинета, даже не попрощавшись со мной...

Я снял телефонную трубку, набрал номер.

– Полковник Асатиани слушает!

– Принесите мне дело обвиняемого Зазы Накашидзе.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Дело обвиняемого Зазы Накашидзе... Дело обвиняемого Зазы Накашидзе... Оно переходит из рук в руки, из комнаты в комнату, из коридора в коридор... И я вдруг вспомнил - кто эта женщина!

До того, как меня арестовали, она была моей родной матерью, а я до того, как стать министром, был ее родным сыном...

– Доброе утро, убийцы! Доброе утро, воры! Доброе утро, грабители, мошенники, растратчики, аферисты, распутники! Доброе утро, чтоб вам провалиться! Просыпайтесь, вставайте!
– вопит Шошиа.

Камера потягивается, кряхтит, вздыхает и... просыпается. Просыпаюсь и я. На моей подушке весело играет пробравшийся сквозь оконную решетку луч солнца.

– Что за наказание! Человеку не дадут поспать!
– ворчит Девдариани.

– Доброе утро, Заза!
– приветствует меня Шошиа.

– Доброе утро, Шошиа!
– отвечаю я.

А луч солнца уже соскользнул с подушки и полез по стене. Еще минут пять, и он уйдет из камеры...

– Как спалось, дорогой Заза?
– интересуется Шошиа.