– Телевизор смотришь? Только не говори, что не смотришь, потому что я в это не поверю.

– Ну, смотрю.

– Попробуй вместо просмотра передач почитать: у тебя всё получится.

– Бли-ин…

– Так, времени, наверное, уже совсем не осталось, поэтому всем желаю хорошо отдохнуть, набраться сил, ауоот, и в новом учебном году, повзрослевшими, поумневшими, вернуться в стены родной школы. Вопросы есть?

– А можно мне тоже жизнь? Жизнь Яхъяева! Можно, Александр Фёдорович?

– Я не знаю таких книг, Вадим, – улыбнулся педагог, – читай Петрова.

– Блин, Витальке, значит, можно жизнь Арсеньева, а для меня нет таких книг. Вот подстава!

– Если вопросов больше нет…

– Александр Фёдорович, шо мені читати? Я нічого не зрозумів з того, що ви продиктували! … тільки зруйнування якесь.

– Марина, помоги Петру разобраться с трилогией. К тому ещё, Пётр, запиши: Коцюбинский, «Тени забытых предков».

– Ось це я зрозумів! Наша людина. Дякую!

– Если вопросов больше нет, – все свободны.

Сестра

Сестра сидела в детской на кровати. В школьной форме, в синем фартуке и огромным бантом в волосах. Такая красивая! Кто её так вырядил?

Рядом, прижимая голову ребёнка к себе, плакала тётка. Завидев меня, сестра отпустила свои слёзы – как тогда, три года назад. Они просто скатывались к подбородку, минуя изгибы поджатых губ, и капали прямо на блузку. Она не сказала ни слова.

Во дворе громко вещали. Даня приехал!

Я вышел из дома, снял фуражку и, склонившись над гробом, поцеловал маму в губы. Они были угловатыми и холодными. Непривычно твёрдыми.

Её лицо покрыла пыль.

Если спать на спине, даже на утро не бывает пыли. А когда мёртв? И десяти минут достаточно. Она не стиралась. Я пробовал.

К полудню её похоронили.

Горемыка

– А – Горемыка? Ты ещё обещал рассказать, почему так пруд называется, – напомнил я, укладываясь в кровать и желая выслушать от дедушки если не целую сказку, то хотя бы короткую побасенку или что-то вроде неё.

– А… это. Мы с твоей бабушкой только переехали из Казинки – как раз маме твоей шестой год на исходе. Любе в школе место дали. Учителем. А я перевёлся сюда. На страстной, как сейчас помню, всё суетилась Люба – у той яиц взаймы, у той – сахару. К Азаматовне захаживала за чаем, за парным молоком. Сами-то ещё не успели обзавестись хозяйством, да и не до того было…

– Деда, а утоп как?

– Так я тебе и толкую: к самому Христову воскресению у одной из соседок ребёнок пропал. О том вот твоя бабушка и рассказала мне, как вернулась от Скрыпниковых. То ли за яйцом она пошла, то ли ещё за чем… Бабушка по гостям и хаживала с маленькой Ирой, а как вернулась к обеду, – пропал, – говорит. Кто? – спрашиваю. Татьяны Севостьяновой младшенький пропал! Стали искать. Оказалось, мать, пока харчи готовила, выпустила его во двор побегать. Он только-только ходить научился, от радости на месте усидеть не мог. Всё к матери под руки лез. Так Татьяна и спровадила его во двор. А как спохватилась – нет мальца. Стала кликать по-за дворами. Соседи на улицу вышли, собрались. Кто помоложе, – те закоулками, да оврагами, соседними дворами искали, – не нашли. Время к вечеру, мать горемышная на скамейке сидит, из стороны в сторону качается, причитает в голос. А сама бледная, трясёт всю – горько смотреть, – тут Николай Данилович зевнул и хотел было продолжать, как внук опередил:

– А потом?

– Потом? Потом старший сын её, юродивый, всё ходил рядом и улыбался: мамка да мамка. А мамка его в упор не замечала. Так он голодным до ночи и промаялся, потому что ни отца у них не было, ни других родственников. Мы к себе его забрали на первое время, а после и вовсе остался, боженькой меченый, до самого Успения. Мать его помешанную в больницу свезли, – как увидала она своё дидятко на крутом бережку, в сетях рыболовных, так и понесло её стенать и убиваться. Насилу вчетвером удержали, чтобы лоб себе не разбила.

– А потом что?

– Схоронили, что ж. На следующий же день и свезли чадо на погост. Дай, Боже милостивый, такому малютке оказаться рядышком с хорошими людьми на том свете, – в такое благословенное время Господь к рукам прибрал.

– А с его мамой что потом случилось? И где теперь старший?

– Здравствует днесь, – очнулся от сладкой дрёмы старик, – и слава Богу. Старший её хорошим человеком вышел. В тот же год он и в школу пошёл. Бабушка твоя особый за ним нагляд установила. Иногда после школы к нам домой приводила, – занимались, значит. То диктант ему задаст, то с арифметикой поможет. Нет-нет, да угостит сладостью какой. Я в то время по всему околотку в разъездах бывал, – не до детей. Вот они с Ириной хорошо и подружились, – почти одногодки ведь; в один класс ходили. Так и уберегли его всем селом от детдома: сегодня у нас, завтра у Джимхаджиевых, на третий день ещё у кого. Дружно жили. Не то, что ныне… Времена, внучек, тогда совсем другие были.

– А что с ним сейчас, деда?

– Сейчас? Не сказать, что сладко. Да ничего, – живёт в том же доме, за Горемыкой который, третьим по счёту от дороги.

– Это же дядя Семён! Он меня летом на комбайне катал.

– Он самый.

Не повзрослеет

– Господи, мама! Ну что мне делать, скажи? Не ты его воспитываешь! Тебе легко говорить «Ира, – то, Ира – это», а ты попробуй каждый день, слышишь меня?..

– Ирочка, прошу тебя…

– Нет, мама, это я тебя прошу! Это я тебя очень прошу услышать меня сейчас! Каждый божий день, мама, – с раннего утра, пока я собираюсь на работу: «Мама, а где мой папа?», «Мама, когда приедет папа?». А на ночь другая песня; по коридору услышит чьи-то шаги: «А это папа?», по улице грузовик проедет: «Мама! Папа приехал!». По телевизору увидит дядьку с чёрными усами: «Папа! Папа в телевизоре!» – и бежит, тащит меня за полы халата, чтобы я на папу посмотрела. Спать укладываю, – ой, не хочу!… – тут женщина зарыдала в ладони, низко склонив корпус тела к согнутым в коленях ногам. Пожилая женщина обняла её за плечи и прислонила к себе, коснувшись своей седой головой коротких волос дочери.