— Нет, потом. Я передумала, — тянусь к его губам, льну грудью, припадаю животом к его телу — крепкому, сильному, молодому.

Он откликается живо, естественно, правильно. Но движения его неторопливы. Артём оттягивает неизбежное, мучает меня, распаляя жажду.

— Люби меня, — умоляю, когда не остаётся сил терпеть.

И тогда он входит в меня — толкается бёдрами. Очень точное попадание. Глубокое, до отказа. Он выбивает из меня и дух, и слова, и мысли. Есть лишь голое, неприкрытое желание, шторм, что захватывает тело и несёт на своих волнах всё дальше и дальше. До тех пор, пока становится поздно возвращаться.

Остаётся лишь разбиться на сотни брызг, превратиться в пену, оседлать гребень волны, выкрикнуть его имя. Впитать в себя мощные толчки, услышать отклик:

— Рина! — и принять в себя его семя, и заполучить дрожь, а позже — обмякшее тяжёлое тело, что придавливает меня к кровати. Приковывает к себе невидимыми цепями зависимости. Но это приятная тяжесть. От неё не хочется избавиться. Ею хочется жить, упиваясь сердцебиением и дыханием.

Я бы сжала руки и никуда его не отпустила. Он мой. Настоящий.

Я так и делаю — обвиваю его руками и ногами. Пусть ненадолго, но он в плену. В моём личном пространстве, защищённая со всех сторон, как щитами. Никогда, никогда я не чувствовала и доли того, что чувствую сейчас.

Открытие. Новая страница. И я не боюсь взять в руки ручку, чтобы написать на белых листах первое слово.

Я знаю: фениксы восстают из пепла. Сгорают, чтобы возродиться. А меня вернул к жизни член мужчины — да, это цинично, но непреложно верно. Вначале было тело и похоть. Всё остальное пришло потом. И я не жалею об этом ни единой секунды.

Я могу сгореть и не вернуться. Пролететь по небу кометой и рухнуть, без надежды на вторую жизнь. Но лучше прожить миг, но счастливой, чем долгие годы, мучаясь. Вот что я поняла, прижимая к себе мужчину, что открыл мне глаза, пробудил тело, растревожил душу. И я не могла винить его за это. Только благодарить.

Её хотелось укрыть. Спрятать, присвоить, защитить. Я ещё никогда не испытывал всего сразу и столько ни к одной из женщин. И это нисколько не пугало, даже наоборот.

Рина оплетала меня ногами и руками, и я хотел, чтобы она держала меня так подольше. Какая-то зависимость от хрупкой женщины. Словно я её ребёнок, и не я, а она защищает, хранит меня от бед, закрывает собой.

От этой открытой доверчивости разрывало грудь. Хотелось сделать что-то невероятное. Взорваться и стать её частью. Проникнуть внутрь и забраться поглубже в сердце. Чтобы уж наверняка. Чтобы не отказалась, не выкрутилась, не оттолкнула.

Я готов был дарить ей поцелуи — нежные и бесконечные. Зацеловывать каждый сантиметр кожи, все её синяки и шрамы. Я упивался ощущением, что знаю её миллионы лет. Она как специально пошитый для меня костюм: сидит идеально, нигде не жмёт, не сковывает движения. Что с ним, что без него, будто голый, как сейчас.

На какой-то короткий миг становится страшно. А что, если бы в тот вечер её остановил кто-то другой? Или я бы прошёл мимо и не заметил?

Она гладит меня по влажным вискам пальчиками, и я нехотя переваливаюсь на бок. Я слишком большой, а она — маленькая. Ей тяжело.

Какое-то время мы приходим в себя. Это не просто усталость после хорошего секса для меня. Это совсем по-другому. Обычно — эгоистическая сытость и умиротворение. Сегодня преобладают совершенно иные тона. Я готов для Рины сделать что угодно. Но она ничего не просит для себя. Только для других. Для тех, кто ей дорог.

Я немного ревную. И к мальчику Серёже, и к Ляле. Они для неё в особом статусе. А я для Рины никто. Телохранитель, случайно попавший в одну постель.

— Мне бы подруге позвонить, — робко просит она.

Я качаю головой. Не самая лучшая идея.

— Твой муж знает о ней?

Рина судорожно вздыхает.

— Да. Но я старалась поменьше… чтобы не злить. Она у меня одна.

— Та самая, из ночного клуба? — это чисто интуиция, пальцем в небо. Но у Рины в «Зажигалке» должен был кто-то быть надёжный.

— Веточка, — кивает она согласно. — Владелица.

— Партизан она, а не Веточка, — бормочу, вспоминая, как держала оборону та ночная птичка с наглыми глазами. Что между ними общего? У ночной примадонны и Рины? Ревность голодным псом глодает душу. Я пытаюсь справиться, потому что никогда не чувствовал этого зверя так остро. Всё, что с Риной связано, терзает меня.

Я бы устроил допрос по полной форме, как в казарме, но не могу. Ни обидеть её, ни разрушить то доверие, что вот-вот зародилось и пока что пытается встать на ноги.