Гости расселись на диваны и кресла, облокотившись на спинки, отдохнуть после обильной еды.

– Еще по рюмочке коньячку? – наливал тесть друзьям, и они активно опрокидывали водку и коньяк маленькими рюмками. Юрий Алексеевич хоть и был меньше всех друзей ростом – он стоя был вровень с сидящими, – но еомплекса маленького мужчины у него не было, он был слишком уверен в себе, в стабильности своей семьи, в любви своей молодой жены, гордился ее красотой и женственностью. Разрешение закурить они попросили очень тихо, чтоб жены их не услышали. Когда дым поплыл туманом по комнате и очертания любимых стали нечеткими, Юрий Алексеевич приоткрыл узкую прямоугольную форточку. В комнату вместе с морозным ветром и запахом топившихся печей, как будто давно ожидая за стеклами приглашения, влетели колкие снежинки. Николай оглянулся на них, наблюдая, как они вспыхивали на свету и исчезали.

– Юрий! Закрой! Ты нас застудишь. Мы в легких платьях!

– Дует? А я хотел выветрить, – закрыл форточку тесть, поцеловал жену в плечо и вернулся на «мужскую половину».

Положив длинные валики прямого высокого деревянного, обитого бордовым бархатом дивана с высоким изголовьем, под спину и руки, друзья выбирали папиросы на низком полированном столике – «Казбек» и «Герцеговина флор». Они с удовольствием затянулись. Коля не курил, но занял правильную позицию – у дивана с мужчинами. Он с удивлением слушал разговор о репатриации немецких военнопленных, о их сопровождении. Юрий Алексеевич принимал в этом непосредственное участие. Эта сторона жизни тестя была ему неизвестна, она никогда не обсуждалась. Только сегодня под коньяк вспомнились некоторые отдельные моменты. Не все военнопленные были отправлены домой в соответствии с официальными датами.

Клара время от времени выходила в свою комнату, чтоб проверить, как спит дочка, и возвращалась с ласковой улыбкой. «Целовала дочу в щечки», – понимал Николай.

Жены сидели вокруг стола, цедили вино и шампанское. Не сговариваясь, они затянули:

– Ой, мороз, мороз, не морозь меня!…

Мужья приняли запев как приглашение еще выпить. Они подтянулись к круглому столу и, подпевая, нашли свои рюмки, наполнили, не прерываясь, чокнулись и вкусно выпили.

– Чтоб лучше пелось, надо выпить! – засмеялись друзья. Дамы иронично переглянулись и перешли на «Ой, кто-то с корочки спустился, наверно, милый мой идет!..» А позже – «Огней так много золотых на улицах Саратова…».

Клара не умела петь, она молча улыбалась. Николай подпевал и вспоминал свой дом, там уже тоже сидели, праздновали и тоже пели. Батя с мамой любили и умели петь. Стекла дрожали в доме, когда они затягивали «Черный ворон, что ты вьешься». У бати был редкой красоты голос: звонкий, чистый, богатый. А у мамы – хорошие грудные ноты, очень душевные, хотелось слушать и слушать. Коля пел редко. В школе он увлекся трубой. Учитель музыки сделал из него фаната – трубача на всю жизнь. И в институте играл в ансамбле, и в Армии потом играл в военном оркестре. Он был самоучкой, но талантливым и трудолюбивым. Слушая гостей, он подумал, что надо обязательно найти коллектив, где есть трубачи. Невыносимо захотелось снова играть. Может, его вспомнят по армейскому оркестру и возьмут. Как много всего хочется, а времени на все не хватает.

Гости и хозяева оделись и отправились на площадь к Дому Культуры погулять вокруг елки и хоть раз прокатиться с горки и вернуться пить чай. Клара отказалась идти.

– А ты пойди с ними, – сказала она Коле. – И Лене будет там повеселее с тобой, и родителям приятно.

– Что же они скажут, если я оставлю тебя одну?

– А я не одна. Теперь я всегда не одна, – нараспев проговорила она. Внутренний голос говорил: «Как хочется, чтоб он сам отказался и остался дома!.. Оставь его дома, оставь его рядом с собой! Ты опять его сама отдаляешь! Вспомни первый год вашей жизни, вы всегда и везде старались быть вместе. Ведь ближе него никого в мире не было!..» Но она снова поступила вопреки разумным доводам внутреннего «Я», словно назло себе. Что- то рассыпалось у нее на глазах, а она наблюдала за стремительным разрушением как бы со стороны, не участвуя в нем, не поднимая то, что падает, и не сохраняя отношений.

Уже под утро, перемывая вместе с дочерью посуду на кухне, Полина Ивановна продолжила начатый вечером разговор.

– Мне кажется, Клара, ты полюбила, создала семью, родила дочь, а сейчас смотришь на это все и сама не знаешь, что с этим делать. Ему скоро будет с тобой не интересно. Ты отказываешься от всего: от предложений пойти прогуляться, сходить на концерт, пойти учиться. Так нельзя, Кларонька. Стоять на месте – это идти назад. Нельзя идти никуда. Ты же знаешь, что учеба для него важна. Ты бы сразу очень выросла в его глазах, если б пошла в техникум.

– У меня ребенок, мама!

– Так ведь мы с отцом всегда рядом! Пока живем вместе.

– Если уйдет, значит, уйдет, – рассеянно и как-то утвердительно сказала Клара.

– Да Господь с тобой! – Полина Ивановна села на табуретку, обреченно по старушечьи сложив ладони, сраженная пассивностью дочери, нежеланием бороться за любимого мужчину, за свою семью.

– Кире нужен отец! – воскликнула она.

–Тише, мама, не кричи. Кира спит. Он и останется ее отцом.

– Вы же так любили друг друга! Что случилось?? Знаешь, что я скажу тебе, милая моя! Ты просто не тянешь семейную жизнь! Потому что семья и любовь – это работа. А ты трудиться не хочешь. Ты получила, что хотела, и успокоилась. Думаешь, это дано тебе раз и на всю жизнь? Ничего подобного. Господь как взял, так и заберет. Потому что пользоваться счастьем не умеешь, строить и оберегать не хочешь.

Клара вспомнила первую неделю их супружеской жизни на полустанке и подумала, что она была самой счастливой в ее жизни. Вспомнила стук далеких колес на неизвестных станциях, грозу, капли, сочившиеся сквозь крышу шалаша, запах овчиного влажного тулупа и мокрой шерсти Марсика, тыкавшегося в ее бок, и туман, который оберегал их хрупкое счастье от чужих глаз и от суеты… Самые счастливые семь дней, когда они были близки как никогда уже больше.

4

Когда чего-то очень хочешь, оно само идет в руки. Его вызвали в профком и предложили участвовать в самодеятельности.