– Знаешь, по-моему, он будет вовсе не таким уж плохим другом. Я хочу сказать, при его неуемном аппетите что-то все-таки можно сделать. А ко мне он не питает зла - скорее, наоборот.

– Ох, дорогая!
– воскликнул Говард.
– Не опускайся на этот уровень! Ра-ди всего святого.

Но она не унималась:

– Он льнет ко мне. Ты же видел. И ведь кошмар, - то, как он способен "подать" себя.

Байт не шелохнулся; потом, словно в памяти всплыл обставленный сплошным чиппендейлем клуб, проговорил:

– Да, "подать" себя так, как может он, я не могу. Ну, а если у тебя не выйдет?..

– Почему он все-таки льнет ко мне? Потому что для него я все равно потенциально Пресса. Ближе к ней у него, во всяком случае, никого нет. К тому же я обладаю кое-чем еще.

– Понятно.

– Я неотразимо привлекательна, - заявила Мод Блэнди.

С этими словами она поднялась, встряхнула юбку, взглянула на отдыхающий у ствола велосипед, прикинув мысленно расстояние, которое ей, возможно, предстояло преодолеть. Ее спутник медлил, но к моменту, когда она уже в полной готовности его ожидала, наконец встал с мрачноватым, но спокойным видом, служившим иллюстрацией к ее последней реплике. Он стоял, следя за ней глазами, а она, развивая эту реплику, добавила:

– Знаешь, мне и впрямь его жаль.

Вот такая, почти женская изощренность! Взгляды их снова встретились:

– О, ты с этим справишься!

И молодой человек двинулся к своему двухколесному коню.

Минуло пять дней, прежде чем они встретились вновь, и за эти пять дней много чего произошло. Мод Блэнди с воодушевлением - в той части, которая ее касалась, - воспринимала и остро сознавала происходившее; и хотя отзывавшееся горечью воскресенье, которое она провела с Говардом Байтом, ничего не внесло в ее внутреннюю жизнь, оно неожиданно повернуло течение ее судьбы, поворот этот вряд ли произошел потому, что Говард заговорил с ней о браке, - она до самого позднего часа, когда они расстались, так ничего определенного ему и не сказала; для нее самой чувство перемены началось с того момента, когда ее внезапно, пока в полной темноте она катила к себе в Килбурнию, пронзила счастливая мысль. И эта мысль заставила ее, невзирая на усталость, весь остаток пути сильнее крутить педали, а наутро стала главной пружиной дальнейших действий. Но решающий шаг, определивший суть всех последующих событий, был сделан чуть ли не сам собой еще до того, как она отправилась спать, - в тот же вечер она сразу, с места в карьер, написала длинное, полное размышлений письмо. Она писала его при свете оплывшей свечи, дожидавшейся ее на обеденном столе в застойном воздухе от остатков семейного ужина, без нее состоявшегося, - остатков, с резкими запахами которых не совладал бы и сквозняк, а потому отбивших у нее oхоту даже заглянуть в буфет. Она было собралась, говоря ее языком, "махнуть" на улицу, чтобы, перейдя на другую сторону, бросить конверт в почтовый ящик, чья яркая пасть, разинутая в непроглядную лондонскую ночь, уже поглотила великое множество ее бесплодных попыток. Однако передумала, решив подождать и убедиться - утро вечера мудренее!
– что порыв ее не угас, и в итоге, едва встав с постели, опустила свое послание в щель недрогнувшей рукой. Позднее она занялась делами или по крайней мере попытками оных в местах, которые приучила себя считать злачными для журналистов. Однако ни в понедельник, ни в последующие дни она нигде не обнаружила своего приятеля, которого перемена ряда обстоятельств, каковые она сейчас не бралась рассмотреть, позволила бы ей с должной уверенностью и должной скромностью возвести в ранг сердечного друга. Кем бы он ни был, но прежде eй и в голову не приходило, что на Стрэнде можно чувствовать себя одинокой. А это, если угодно, показывало, насколько тесно они в последнее время сошлись, - факт, на который, пожалуй, следовало взглянуть в новом, более ровном свете. И еще это показывало, что ее собрат по перу, вероятно, затеял что-то несусветное, и в связи с этим она, буквально затаив дыхание, не переставала думать о Бидел-Маффете, уверенная, что именно он и его дела повинны в непонятном отсутствии - где его только носит?
– Говарда Байта.

Всегда помня, что в карманах у нее не густо, она тем не менее неизменно оставляла пенс или по крайней мере полпенса на покупку газеты, и те, которые сейчас пробежала, убедили ее, что там все обстоит как обычно. Сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, в понедельник вернулся из Андертоуна, где лорд и леди Шепоты принимали в высшей степени избранное общество, собравшееся у них с вечера прошлой пятницы; сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, во вторник намерен присутствовать на еженедельном заседании Общества друзей отдыха; сэр А. Б. В. Бидел-Маффет любезно согласился председательствовать в среду на открытии в Доме самаритян распродажи изделий, сработанных миддлсенскими инвалидами. Эти привычные сообщения не утолили, однако, ее любопытства - напротив, только сильнее раздразнили, она прочитывала в них мистические смыслы, какие ни разу не прочитывала прежде. Правда, полет ее мысли в этом направлении был ограничен, поскольку уже в понедельник на собственном ее горизонте забрезжили новые возможности, а во вторник... ах, разве этот вторник, когда все озарилось вспышкой живого интереса, достигающего степени откровения, разве этот самый вторник не стал знаменательнейшим днем в ее жизни? Да, именно такими словами, очевидно, следовало бы обозначить главным образом утро этого дня, если бы ближе к вечеру она - во исполнение своего плана и под воздействием охватившего ее, кстати, как раз с утра, волнения - не отправилась на Чаринг-Кросский вокзал. Там, в книжном киоске, она накупила ворох газет - все, какие были выставлены; и там, развернув одну из них наугад, в толпе под фонарями, она поняла, поняла в тот же миг с особой отчетливостью, насколько ее сознание обогащает "Беглый взгляд (номер девяносто три) - Беседа с новым драматургом", которая не нуждалась ни в стоявших в конце инициалах "Г. Б.", ни в тексте, обильно уснащенном огромными, как на афишах, Мортимерами Маршалами, почти вытеснившими все остальное, чтобы помочь ей найти объяснение, на что потратил свое время ее приятель. К тому же, как ей вскоре стало ясно, потратил весьма экономно, чем вызвал у нее удивление, равно как и восхищение: помянутый "Взгляд" запечатлел не что иное, как "чашку чая", которой в прошлую субботу их потчевал бесхитростный честолюбец, со всеми заурядными подробностями и бледными впечатлениями от Чиппендейл-клуба, вошедшими в состряпанную Байтом картину.

Байт не стал ходатайствовать о новом интервью - не такой он был дурак! Потому что при ее уме Мод сразу смекнула, какого дурака он свалял бы, и повторная встреча только бы все испортила. Он, как она увидела, - а увидев, от восхищения просияла, - поступил иначе, выказав себя журналистом высочайшего класса: состряпал колонку из ничero, приготовил яичницу, не разбив и двух-трех яиц, без которых ее, как ни старайся, не приготовишь. Единственное яйцо, которое на нее пошло, - рассуждения милого джентльмена о месте, куда он любил приходить на фaйф-о-клок, - было разбито с легким треском, и этот звук, разнесшийся по свету, был для него сладчайшим. Чем и было автору наполнить статейку, о герое которой он и впрямь ничего нe знал! Тем не менее Байт умудрился заполнить ее именно тем, что как нельзя лучше служило его цели! Будь у нее больше досуга, она могла бы еще раз подивиться подобным целям, но поразило ее другое - как без материала, без мыслей, без повода, без единого факта и притом без чрезмерного вранья он сумел прозвучать с такой силой, словно бил на балаганном помосте в барабан. И при всем том не выказал излишней предвзятости, ничем не досадил ей, ничего и никого не назвал и так ловко подбросил Чиппендейл-клуб, что тот легким перышком влетел в строку за много миль от истинного своего местоположения. Тридцать семь пресс-агентств уже выслали своему клиенту тридцать семь вырезок, чтобы, разложив тридцать семь вырезок, их клиент мог разослать их по знакомым и родственникам, по крайней мере оправдав тем самым понесенные затраты. Однако это никак не объясняло, зачем ее приятелю понадобилось брать на себя лишние хлопоты - потому что хлопот с этой статейкой было немало; зачем, прежде всего, он урывал у себя время, которого ему и так явно недоставало. Вот в чем ей предстояло немедленно разобраться, меж тем как все это было лишь частью нервного напряжения, вызванного большим, чем когда-либо прежде, числом причин. И напряжение это длилось и длилось, хотя ряд дел, с ним не связанных, почти так же плотно ее обступил, и потому минула без малого неделя, прежде чем пришло облегчение - пришло в виде написанной кодом открытки. Под открыткой, как и под бесценным "Взглядом", стояли инициалы "Г. Б.", Мод назначалось время - обычное для чаепития - и место, хорошо ей знакомое, ближайшей встречи, а в конце были приписаны многозначительные слова: "Жаворонки прилетели!"

В назначенный Байтом час она ждала его за их начищенным, как палуба, столиком, наедине с горчичницей и меню и с сознанием, что ей, пожалуй, предстоит, хочет она того или нет, столько же выслушать от него, сколько сказать самой. Поначалу казалось, так оно, скорее всего, и произойдет, так как вопросы, которые между ними возникли, не успел он усесться, были преимущественно именно те, на каких он сам всегда настаивал: "Что он сделал, что уже и что осталось еще?" - вот такому дознанию, негромкому, но решительному, он и подвергся, как только опустился на стул, что не вызвало у него, однако, ни малейшего отклика. Немного погодя она почувствовала, что его молчания и позы с нее хватит, а если их мало, то уж его выразительный взгляд, буравящий ее, как никогда прежде, ей совершенно нестерпим. Он смотрел на нее жестко, так жестко - дальше некуда, словно хотел сказать: "Вот-вот! Доигралась!", что, по сути, равнялось осуждению, и весьма резкому, по части интересующего их предмета. А предмет этот был, ясное дело, нешуточный, и за последнее время ее приятель, усердно им занимаясь, явно осунулся и похудел. Но потрясла ее, кроме всего прочего, одна вещь: он проявлялся именно так, как ей бы хотелось, прими их союз ту форму, до которой они в своих обсуждениях-рассуждениях еще не до-шли, - чтобы он, усталый, возвращался к ней после тьмы дел, мечтая о шлепанцах и чашке чая, ею уже приготовленных и ждущих в положенном месте, а она, в свою очередь, встречала его с уверенностью, что это даст ей радость. Сейчас же он был возбужден, все отвергал и еще больше утвердился в своем неприятии, когда она выложила ему новости - начав, по правде сказать, с вопроса, который первым подвернулся на язык:

– С чего этo тебе понадобилось расписывать этого тютю Мортимера Маршала? Не то что бы он не был на седьмом небе...

– Он таки на седьмом небе!
– поспешил вставить Байт.
– И крови моей не жаждет. Или не так?

– Разве ты расписал его ради него? Впрочем, блестяще. Как ты это сумел... только по одному эпизоду!

– Одному эпизоду?
– пожал плечами Говард Байт.
– Зато какой эпизод! Все отдай, да мало. В этом одном эпизоде - тома, кипы, бездны.

Он сказал это в таком тоне, что она несколько растерялась:

– О, бездны тебе и не требуются.

– Да, чтобы наплести такое, не очень. Там ведь нет и грана из того, что я увидел. А что я увидел - мое дело. Бездны я припасу для себя. Сохраню в уме - когда-нибудь пригодятся. Так, сей монстр тебе написал?
– осведомился он.

– А как же! В тот же вечер! Я уже наутро получила письмо, в котором он изливался в благодарностях и спрашивал, где можно со мной увидеться. Ну, я и пошла с ним увидеться, - сообщила Мод.

– Снова у него?

– Снова у него. Мечта моей жизни, чтобы люди принимали меня у себя.