Выбежавший на крыльцо станционный смотритель сходу, даже не повернув головы в сторону конюшни, негодующе скомандовал:

– Запрягай! Свежих запрягай! Что стоишь, ядрёна вошь?! Шевелись! – и тут же почтительно и угодливо, сбегая по ступенькам навстречу фельдъегерю, затараторил, постоянно кланяясь: – Здоровьица вам, ваше высокоблагородие! Самовар уже готов, я как чувствовал. Милости про…

– Да плевать мне на твои милости! – разъярённо прервал его фельдъегерь. – Подпруги как сопли, едрит твою! – срывающимся голосом закричал он. – В прошлый раз как сопли висели! А теперь он мне здесь поклоны бьёт! Тудыт твою мать! – и, указывая рукой на засуетившихся возле лошадей ямщиков и конюхов, грозно приказал: – Ты их лучше кнутом… Кнутом давай подгони! И чтоб в два счёта запрягли! Понял?! И всё потом как следует сам проверь! Сам! – и уже направляясь в дом, строго спросил у не поспевающего за ним смотрителя. – Ивашка-то где?

– Тама. Ждёт вас, – сбивчиво, подрагивающим голосом ответил тот и перепугано закивал. – Он всё время про ваше высокоблагородие спрашивал и спраши… – смотритель, запыхавшись, не смог договорить, тяжело вздохнув, обернулся и погрозил кому-то кулаком в глубине двора.

Фельдъегерь зашёл в горницу и спешно перекрестился на божницу. Сделал он это так небрежно, будто не знамением себя осенил, а разом отмахнулся от всех образов, висевших в красном углу.

Взглянув на симбирцев, которые неожиданно для них самих подобострастно вытянулись перед ним вдоль стенки, строго и громко спросил:

– Кто такие?

– Из Симбирской губернии мы, – начал уважительно пояснять Африканыч. – Позвольте представиться, Никанор…

Фельдъегерь, даже не повернув головы, что-то недовольно фыркнул и безразлично прошёл мимо. Услышав из-за стенки детский голос, он радостно ахнул, и с его лица враз слетела безжизненная маска:

– Ивашка! Ивашка?! Что же ты меня, отродье твоё ямщицкое, не встречаешь?! А? – и стал вытаскивать из сумки холщовый мешочек.

Из другой комнаты, выскользнув из рук девки Глаши, пытавшейся причесать его лохматую голову, выбежал славный босоногий мальчуган лет шести–семи, в новенькой синей косоворотке, подпоясанной шёлковым пояском:

– Здрасьте, ваше бого… богоуродие! – старательно произнёс он ангельским голосочком и смущённо заулыбался.

– Вот это ты правильно сказал, – захохотал фельдъегерь, усаживая его на колени. – Настоящее бого… богоуродие! А теперь смотри, Ивашка, что я тебе привёз! Как и обещал…

Он развязал мешочек и выложил на стол ещё три таких же, но поменьше.

– Это… Это те, которые чернила вечные?! – радостно воскликнул сияющий Ивашка, ещё ближе склоняясь над столом.

– Ага! Гляди-ка сюда! Вот они, орешки-то диковинные, – фельдъегерь залихватски высыпал на ладонь небольшие зеленовато-красные шарики. Затем достал засохший лист дуба и показал его с каким-то добродушным смущением. – Вот, видишь, они на нём прям вот так и растут. Это я тебе сам, Ивашка, насобирал. Там, не поверишь… Там снега ещё вообще никакого нигде нету. Грязища… Ага! Склизкая такая, скрозь… Ну, да! И на Кавказе, и в Украйне… Везде грязища непролазная.

– А пальмы там растут?

– Пальмы? Не-е-е… Кипарисы в южной стороне видал, а… – фельдъегерь пожал плечами и хитровато прищурил глаза. – Зато там, Ивашка, вишни растут. Смотри, вот это – слёзы ихние, – он развязал мешочек и достал жёлто-коричневые натёки смолы. – Камедью зовутся. Чуешь, какой дух от них ядрёный?

Ивашка начал с интересом рассматривать содержимое мешочка и принюхиваться к терпкому запаху.

– Вот это всё, значит, в воде растворишь… По отдельности. Не забыл ещё, как я тебе рассказывал? – Ивашка, кивнул. – Да, и вот это ещё тоже возьми, – фельдъегерь доверительно пододвинул к нему мешочек. – Тут – железо зелёное, или купорос по-учёному… Всё это потом смешаешь, выдержишь, вот и будут у тебя чернила вечные. Потом сам увидишь: чем свет на них ярче светит, тем они ещё чернее и крепче делаются…

– И до самого-самого лета не испортятся? – удивлённо спросил Ивашка.

– Ха! – задорно воскликнул фельдъегерь. – До лета?! Да ты если ими напишешь… Если ты напишешь, то и меня не будет, и вот этих не будет, – он пренебрежительно показал на симбирцев, робко сидевших у стенки, и затем со строгой серьёзностью добавил: – И тебя тоже не будет! Тоже ведь когда-то… И ничего от тебя не останется на свете этом. Ничего… А вот то, что чернилами этими накарябашь, вот оно-то и сохранится навсегда, – он ласково погладил Ивашку и мечтательно продолжил. – И через сто лет… А может, и всю тыш-шу, достанет твою бумагу какой-нидь человек новый, и будет он знать… – фельдъегерь помолчал и горделиво произнёс: – Знать через то будет, что жил-был на свете такой вот Ивашка по фамилии Чарышев, и о чём он думал, и чего хотел…

Возвышенную речь нарушила Глашка, быстро входящая в комнату:

– Я скоренько. Как просили!

Она принесла расстегаи с рыбой и полуштоф с хлебным вином. Поставив всё на стол, поклонилась и добродушно сказала:

– Ешьте, пожалуйста, на здоровьице!

– Убери! – недовольно буркнул фельдъегерь, отодвигая чарку и ухмыляясь, многозначительно сказал: – Знала бы ты, Глашка, к кому я сейчас еду?! Видишь вот энтот пакет у меня… – и он потрогал рукой кожаную сумку, висящую на груди, мимоходом бросив надменный взгляд на симбирцев. – Этот пакет Самому отдам, – и тут фельдъегерь сразу перешёл на шёпот, его лицо снова оказалось прикрыто безликой маской, и он, принизив голос, пояснил с таинственным придыханием: – Императору Александру Павловичу должен доставить. Лично приказано ему в руки… Тока ему… Так что перед самим Государем через какой-нидь час предстану, – фельдъегерь горделиво приосанился и горделиво вскричал. – Понимаешь?! А ты мне вот эту сивуху вонючую сейчас подносишь? – и он с силой потряс полуштофом так, что часть содержимого выплеснулась на стол. – Хочешь, чтобы разило от меня как из отхожего места? Да?! Ох, и дура же ты, Глашка! – и тут он грубо её привлёк, огромной ручищей лапанул за грудь и тут же отпустил. – Ну всё – иди!

Смотрителю явно не понравилась такая вольность гостя и сначала он вздернулся, но тут же, будто спохватившись, снисходительно улыбнулся и ничего не сказал.

Фельдъегерь наскоро поел, сообщил, что, по известиям других гонцов, в Петербурге ещё вчерашним днём состоялась четверная дуэль с убийством то ли Шереметева, то ли какого-то Грибоедова, и, не попрощавшись, спешно умчался на тройке.

И как только его экипаж выехал за ворота, в доме сразу затеплилось оживление. Все начали отходить от сковавшего их оцепенения. Вздохнули с таким облегчением, словно зловещая грозовая туча, нёсшая бурю, неожиданно прошла стороной. Враз спало то неприятное напряжение, которое держало всех в жёсткой узде. Откуда-то сбоку вышла рыжевато-чёрная кошка и, запрыгнув на лавку, стала старательно и неспешно умываться.