– Вовремя ты, старик, зашёл. Вот тебе на Ивашку, возьми! На расходы. Ты возле себя его теперь держи. Помогать и дальше каждый месяц буду. Уж удружи мне. Надеюсь, не подведёшь?!

– Я взял. Поблагодарил. И на попятную. Деньги большие. С собой совладать не могу. Руки дрожат… Себя кляну на чём свет стоит за то, что о людях плохо подумал, – смотритель вздохнул и громко охнул. – И тогда душе моей горько было, и нынче не сладко! А теперь вот, когда ты крест фельдъегерский обнаружил, у меня всё враз здесь и оборвящилось внутри, – и он ткнул пальцем себя в грудь. – Крестик этот точно евойный. Он с камушком приметным… Вот и всё-то теперь мне до конца ясно стало. Никаких сомненьев и надежд не осталось. Ему то что: бес – он не мужик, кнута не боится, а боится только креста Христова. А я вот всего боюсь. Хотел ведь через мальца этого душу свою спасти. А выходит – совсем погубил. И теперь с тягостью этой жить до самого скончания я должен. Господи, помилуй мя грешного! Господи, дай мне силы… – и смотритель вновь начал страстно креститься на божницу.

С улицы раздался весёлый шум. Дверь распахнулась. В горницу вбежал раскрасневшийся Ивашка, сбрасывая на ходу шапку и тулупчик. За ним вошла Глаша. Подбирая его одежонку, она погрозила ему пальцем и игриво сказала:

– В следующий раз поймаю тебя и за уши отдеру, если слушаться не будешь. Обязательно поймаю, понял?!

Ивашка обнял подошедшего смотрителя и, показав украдкой язык Глаше, спросил:

– Дедушка, можно я сейчас квасу попью и начну чернила вечные делать?

– Отчего же нельзя, можно.

Жизнерадостность мальчонки будто озарила сиянием лицо смотрителя. По его губам было видно, что он что-то сказал про себя, согласно кивнул головой и, проводив ласковым взглядом убегающего Ивашку, вновь подсел к столу. Лахтин придвинулся к нему и заинтересованно спросил:

– Слушай, а что в нём необычного, в дьяволе-то в этом было? Ты же видел его, как меня, вот… Ну так и скажи, как распознать его, если вдруг ненароком встретить придётся?

– Никак, – тихо и задумчиво ответил смотритель. – Такой же он, как все мы. Не отличишь. И ненароком ты его не встретишь. Он же, дьявол этот, сначала не в дом к нам приходит. Он же в душу пробирается. А потом уже…

– Нет, ну ты ведь сам говорил, – недоверчиво всплеснул руками Африканыч, – говорил, что чуть было не прогнал чернеца этого самого, когда он пришёл. Значит, не понравился он тебе чем-то? Значит…

– Так оно и было, – уверенно сказал смотритель. – Подумал поначалу, что оборванец какой-то зачуханный явился… А когда потом зашёл к ним, а они за столом сидят… То этот весь такой чистенький, холёненький. Кожа у него… Кожа как будто у молочного поросёночка. А как глянул на меня, господи, так я чуть было не присел… Как плетью стеганул. Варнак-варнаком…

– Ну а что они договор там какой-нибудь подписывали? – с прежней торопливостью спросил Африканыч.

– Не было ничего… Не видал.

– Выходит, что он и душу берёт, а с собой-то её всю не забирает. А говорили… Хитро, значит, у него всё устроено. Не подкопаешься.

Они замолчали. Из другой комнаты стали отчётливо доноситься ритмичные гулкие звуки. Африканыч обернулся и увидел через приоткрытую дверь Ивашку, который, сидя на лавке, старательно стучал пестиком, разбивая в ступке чернильные орешки.

– Малец-то на свого тятьку Изота Чарышева во всём походит, – с тягостным вздохом сказал смотритель. – И обличьем, и прилежанием, и упорством своим… Всем с ним схожий.

Африканыч подошёл к Ивашке, потрогал лежавшие на лавке кусочки вишнёвой смолы. Один даже понюхал, а потом спросил:

– Ну и что же ты напишешь, когда чернила вечные сделаешь?

– Про Коську… – не задумываясь, выпалил Ивашка.

– Про кого?!

– Про Коську. Он у меня картинку из азбуки забрал. Мы с ним играли… А я обмишулился… Обмишулился, потому что кот помешал. А он картинку забрал и до сей поры не отдаёт мне. Вот теперь пусть там и узнают про Коську этого… – и он обиженно всхлипнул. – Пусть все узнают…

– Нет, Ивашка. Может, твой Коська всамделе самый что ни на есть срамник постыдный… – удивлённо вздёрнул плечами Африканыч. – А только написать надо про себя. Ты видал, когда пчёлка дохнет, так у ней завсегда жалко её наружу вылазит… Всё зло земное здесь на земле и остаётся. Ничего с собой туда не забирается. Там, – и он показал наверх, – там тебя не с обидами твоими ждут. Да и жалеть тебя там тоже никто не будет. Там для другого… А потому писать надобно только о своём… О смысле своём… Потому что, если сам человек не знает, для чего живёт, значит, он ещё и не человек вовсе. Совсем зазря здесь живёт. Это ведь только одна скотина так жить может. Потому что у неё души-то нету. А человек, он для другого создан… Он для… Так что тут о смысле надо писать… О смысле… Вот о чём. Понял? – и Ивашка согласно кивнул головой.

Лахтин вернулся в пристройку. Увидел неспящего Шошина и сходу поведал вкрадчивым голосом:

– Малец-то не его… Я думал, что Ивашка внуком приходится смотрителю этому, а тот другое рассказал… Ничей он, в общем. Мамка от оспы померла. А тятьку его прибили… Тот вот самый фельдъегерь и прибил, который при нас приезжал.

– Как убил? – спросил поражённый Фаддей Афанасьевич, привставая с дивана.

– Просто. Ударил его, – сказал, раздеваясь, Лахтин и, несколько раз перекрестившись, протяжно зевнул. – А тот после этого два дня полежал и помер… Они, эти фельдъегеря, здесь гоньбу оголтелую устраивают. Кто из них скорее из Москвы в Петербург доедет. Ну и загоняют лошадей. А отец Ивашки воспротивился. Кони-то его личные были. А фельдъегерь под Шушарами вскочил на облучок да и саданул его эфесом по голове за непокорность. Прям в висок и попал. Тот с козел сразу и брякнулся, – Африканыч задул свечу и, залезая под одеяло, вновь громко зевнул. – Фельдъегерь вожжи в руки и дальше уже сам в город понёсся… Смотритель к себе мальца взял, а фельдъегерь теперь заезжает и деньги даёт на его содержание и… на его молчание. Вот такая тут выходит история.