– Ну, будет, папа, – обнял он Петра Сергеевича. – Всё хорошо, чего ты…

– Коленька, да ведь мы с Олей не знали уже, что и думать! – выдохнул профессор, заглядывая в лицо сына, отпустив объятия. – Ведь что творится кругом! Мы уже не о том переживали, что ты от немецкой пули пострадать можешь, а что свои же солдаты жизни лишат. Такого наслушались за последние дни…

– Обошлось, – сухо обронил Николай.

В их полку пять офицеров в ночь революции закололи штыками, троих застрелили, шестерых до полусмерти избили, но обо всём этом он, конечно, отцу не расскажет. Он и сам тогда, окружённый разъярённой солдатской толпой вместе с другими офицерами своей роты, уже попрощался с жизнью (никогда солдатам спуску по службе не давал, уверен был – теперь отыграются), но нет – когда и его потянули к себе десятки жадных до расправы рук, кто-то из толпы зычно крикнул: «Листатникова не тронь: без дела не забижал!». «Верна-а!» – подхватили ещё несколько голосов, и Николая стремительно и грубо вытолкнули за пределы смертельного человеческого круга, швырнув в перемешанный сотнями ног грязный снег. Он, быстро встав и отряхнув шинель, хотел снова ворваться в круг, чтобы повлиять на ход страшных событий – ведь наверняка кого-то можно было бы спасти, но плотная серошинельная стена не пускала, была неприступна и, наконец, повернулась к нему тремя штыками.

– Проваливай, пока цел!

И Николай, глядя на эти штыки, застыл, повинуясь инстинкту самосохранения, чувствуя мерзкий холодок где-то внизу живота, и до сих пор не мог простить себе этого. Какой-то офицер, там, в центре круга, не владея уже собой, неузнаваемым от предсмертного ужаса голосом крикнул: «Пощадите!». И вопль этот доселе звучал в ушах.

…Николай тут же, у входа, бросил на пол свой мешок, снял шинель, сапоги, портянки и, шлёпая по жёлтому паркету голыми ступнями, прошёл в комнату, спросил на ходу:

– Где же Оля?

– У Сергея Ивановича дома, занимается с его детьми.

– Ясно. – Николай расстёгивал френч. – Папа, извини, но прежде, чем мы приступим к обстоятельной беседе, я хочу помыться: чувствую себя отвратительно – прямо кожу сбросить хочется.

– Конечно, конечно.

– Полотенца у нас на прежнем месте?

– Там же, в шкафу.

Наполнив ванну тёплой водой, Николай, блаженно выдохнув, опустился в неё, и мысли его от неземного удовольствия на несколько минут прекратили свой бег.

Помывшись, он вышел из ванной комнаты, обмотавшись по животу полотенцем, с узелком из простыни в руках, в котором лежала его форма и бельё – утром, для профилактики, нужно будет отнести всё это в прачечную на прожарку от вшей – вечной солдатской окопной беды, не разбиравшей чинов и сословий, – и стирку.

Бросив узелок у выхода, он вынул из мешка сменный комплект белья и формы. Бельё надел, форму водрузил на вешалку, взбрызнул водой, чтобы отвиселась до завтрашнего выхода на собрание, перевесил на неё награды, снятые с грязного комплекта.

Покончив с этим, он вернулся к отцу, неумело орудовавшему на кухне.

– Ну, рассказывай, папа, как вы тут?

Николай присел к столу, взял хлеб и, смазав его маслом, откусил большой кусок.

– Да что мы! – с улыбкой оглядывался через плечо Пётр Сергеевич. – Я уж сказал: места себе с Олей не находили. Лучше ты рассказывай: как там у вас? Надолго ли прибыл?

– Через два дня уеду.

– Чего же так быстро? – не сразу, тихо спросил Пётр Сергеевич, задержав занесённый над разделочной доской нож навесу.

– Так я ж ведь не в отпуск приехал, в командировку.

– Вот оно что.

Пётр Сергеевич поставил на стол тарелку с нарезанной варёной говядиной, поставил на печь чайник.

– А выпить у нас найдётся чего-нибудь?

Профессор бросил на сына быстрый, внимательный взгляд, пытаясь определить, уж не стал ли тот прикладываться к бутылке, – но ничего подозрительного в нём, энергично жевавшем, не обнаружил и молча вынул из буфета початую бутылку коньяка.

Сам Пётр Сергеевич пил редко и мало, в основном, в компании гостей, бывавших иногда в доме, и весь имеемый небольшой запас напитков держался им исключительно в целях гостеприимства.

– Ого! – оценил Николай, взглянув на бутылку. – Недурно. Сейчас такого богатства ни в одном заведении не сыщешь. Только ты и себе бокал поставь: не одному же мне пить.

Николай налил коньяк в бокалы.

– Ну, за встречу, – улыбнулся он, легонько стукнул своим бокалом о бокал отца, сделал крупный глоток и закусил кусочком мяса.

Прожевав, спросил, снова подливая коньяк:

– С продуктами в городе туго?

– С хлебом туго. А остальные продукты пока что на прилавках есть, только цены выросли и ещё, судя по всему, будут расти. – Пётр Сергеевич отломил корку хлеба, медленно её прожевал. – А на фронте как с этим?

Николай неопределённо чуть взмахнул рукой:

– Сойдёт…

Он приподнял бокал, снова выпили.

Николай молча ел.

– Что же говорят у вас? Слышно, когда конец войне будет? – спросил Пётр Сергеевич.

– Скоро, видимо… С нашими «братцами-солдатиками» теперь много не навоюешь: только и делают, что митингуют, – с нескрываемым отвращением сказал Николай, закончив жевать, и сделал ещё один крупный глоток коньяка, теперь сам.

На голодный желудок он быстро хмелел, взгляд его становился пространным и агрессивным. Катнув желваки под тонкой бледной кожей скул, он вдруг вспомнил смеющееся лицо солдата на грузовике, прошептал, глядя в стол: