– Почему на теле ничего нет? – недоверчиво спросил Жогов.

– А вы постригите меня наголо и взгляните на голову, – посоветовал Бородин. – Тогда вам станет понятно, почему эсэсовцы принимали за должное моё сумасшествие и почему мою актёрскую, отрепетированную в лагере игру считали моим настоящим поведением.

– Хорошо, проверим. Дальше…

– А что дальше? – усмехнулся узник. – Я всё вам рассказал. Ваши врачи оказались хорошими специалистами и быстро поняли, что я разыгрываю их… и вас!

Смоленский покраснел, услышав реплику Бородина, а Жогов лишь едва заметно улыбнулся.

– Да, а то, что ты говорил о своей матери, когда мы нанесли тебе визит в камеру – это правда? – спросил узника полковник.

– Правда, – тихо ответил Бородин.

– А как состыковать то, что ты, штрафник, а мать твоя, как ты сказал, была с тобой отправлена в Улан-Удэ?.. Не сходится, – сверлил словами мозги заключённого офицер СМЕРШа. – В камере, обращаясь вот к этой женщине, ты сказал, что твоя мать расстреляна карателями, а ты затем сжёг её!

– Так она тоже была в батальоне штрафников санитаркой и вместе со мной попала в концлагерь. Мы с ней нигде не расставались… Она со мной добровольно пошла на фронт! Здесь, в Майценехе, её расстреляли, а затем мне пришлось отправлять её в печь… Я же работал печником-кочегаром в крематории, – добавил он после небольшой паузы. Его выворачивало от этой темы, и он плотно поджимал губы. – Поднимите архивные документы на тех, кого эсэсовцы отправили в печи, если таковые остались, и вы прочитаете, что Зоя Александровна Бородина казнена 14-го января 1944 года!.. Я тот день на всю жизнь запомнил! – сдавленно процедил он сквозь плотно сжатые зубы.

По всему было видно, что узник не врал, и чуть позже Жогов убедился в его честности, а сейчас он испытывал некоторую неловкость за то, что заставил его так разволноваться. Однако этого требовала его работа, и с этим ничего нельзя было поделать.

– А как случилось, что ты, Алексей, в концлагере значился под чужим именем? Ведь, если я тебя правильно понял, тебя пытали из-за этого? – снова задал вопрос полковник.

– Не только пытали, но и мать из-за этого имени расстреляли!

– Расскажи…

Бородин набрал в лёгкие воздуха и, потерев ладонью лоб, продолжил:

– В начале… 43-го нас – это десять человек добровольцев, уже отличившихся в боях и заслуживших доверие командования – отправили вместе с группой разведчиков в тыл к немцам в качестве прикрытия. Общая задача перед разведчиками и нами стояла такая: разузнать всё о передвижении карательных батальонов Дерливангера западнее Орши. Всего в группе насчитывалось восемнадцать человек. Забрасывали нас ночью, – он поморщился, вспоминая подробности тех дней. –Ну и… то ли лётчики с курса сбились, то ли вообще место выброски разведчиками неправильно было рассчитано, но высадились мы почти у самого расположения одного из карательных батальонов. Нас, разумеется, засекли… Начался бой. За какие-то полчаса от восемнадцати человек в группе осталось только шесть. Мы отошли в лес, а эсэсовцы накрыли нас миномётным огнём, как градом! Темно, ни черта не видно кругом… Одни вспышки от разрывов и грохот вокруг! Оглянулся я, а со мной рядом только моя мать-санитарка да один разведчик. Где остальные трое, неизвестно! А тут как ахнула мина в двух шагах от нас – меня и мать контузило, а разведчика осколком почти пополам разорвало в области живота… Я к нему, а он уже не дышит! Вытащил я у него из гимнастёрки жетон с его инициалами, думал: если удастся спастись от карателей и выйти к своим или к партизанам, то передам его командованию, чтобы знали, что он погиб, и родителям сообщили. У него мать где-то в Москве осталась… Вы сами из Москвы, товарищ полковник? – внезапно обратился он к Жогову.

– Почему тебя это интересует?

– Ну, так меня, как я понимаю, отсюда либо в лагерь, либо, если верить вам, в трудовую колонию для умалишённых отправят, – равнодушным тоном заметил Бородин. – И когда я вернусь к нормальной жизни – неизвестно… И тем более неизвестно, когда мне удастся побывать в Москве и разыскать мать этого разведчика… Да ещё будет ли жива она к тому времени! А может быть, и меня уже не будет…

– Ты хочешь, чтобы я передал ей весть о смерти её сына? – спросил Жогов.

– Да, – кивнул узник. – Но прежде чем ей передать весть, её надо найти. Ведь на жетоне были только его имя, то есть фамилия, имя и отчество, и больше ничего… Вы фронтовик и знаете об этом не хуже меня…

– Да, знаю, – согласился Жогов. – Хорошо, Алексей, я выполню твою просьбу.

– Это ещё не всё…

– А что ещё?

– Здесь, в концлагере, немецкий переводчик неправильно записал фамилию с найденного у меня в кармане жетона того разведчика. Его фамилия не Санько, а Сашко… Сашко Николай Иванович…

У полковника по спине пробежал мороз, и он просто-напросто остолбенел. Метнув взгляд на Анастасию Ильиничну, он заметил, как она побледнела.

– Как ты сказал?!.. Сашко?.. – стараясь сохранить невозмутимый вид, переспросил он Бородина, повернувшись к нему всем корпусом.

– Да, Сашко Николай Иванович, – повторил узник.

– А мать его, ты говоришь, живёт где-то в Москве?

– Да… Ну, так, во всяком случае, мне рассказывал этот разведчик. Он ещё при нашем первом знакомстве когда узнал, что санитарная сестра – моя мать, то очень удивился, а потом стал рассказывать о своей семье, – стал вспоминать узник. – Помню, что он говорил о своей матери, будто бы она иностранные языки преподаёт в каком-то институте… В каком точно, не помню! Вы вот что, товарищ полковник, если её отыщете, то дайте мне знать. Ведь вы наверняка будете знать, где мне предстоит коротать время в дальнейшем… И ещё скажите ей, что если она не будет возражать, то я ей буду вместо Николая. Очень прошу вас, полковник, исполнить мою просьбу… Исполните?..