Жогов вспомнил, как, будучи в СМЕРШе второго Белорусского фронта, ему довелось в начале 1943 года присутствовать на казни многодетной белорусской семьи в деревне Растянучка под Оршей. Он стоял в толпе деревенских жителей, переодевшись в крестьянскую одежду и выдав себя за глухонемого. Каратели пытали мужчину и женщину на глазах людей, добиваясь у них сведений о партизанах. Отец семейства и в самом деле был связным, и полковник отлично его знал, но вот жена его ничего не знала о деятельности своего мужа, возможно, лишь догадывалась, потому что когда каратели устали издеваться над ними, они прибегнули к более простому методу добычи сведений – выстроили семерых детей в ряд и стали по одному расстреливать их в затылок из пистолета. И тогда женщина в исступлении, как дикая кошка, бросилась на мужа и стала терзать его, чтобы тот всё рассказал эсэсовцам, но он не проронил ни слова. Парализованный зрелищем убийства его собственных детей, он стоял, сжав плотно губы, а его остекленевшие глаза выпирали из орбит, взирая на происходящее… Когда прозвучал последний выстрел и упал последний ребёнок, он, подобно взбесившемуся свирепому зверю, бросился на палача своих детей, свернул ему голову, выхватил пистолет из его рук и стал расстреливать карателей. Автоматная очередь сразила связного и его жену. Так, ценой нескольких детских и двух взрослых жизней, были спасены тысячи людей. Но в случае с женщинами Майценеха, сотрудничавшими с нацистами, была совершенно противоположная ситуация: здесь, чтобы спасти жизни собственных детей, они пустили под скальпель тысячи жизней военнопленных узников. Жогов не оправдывал их, но и не осуждал. За время войны ему пришлось многократно сталкиваться с подобными явлениями, и он знал, что женщина, если она по-настоящему мать, на всё способна ради своих детей и для них служит оправданием лишь один девиз, который повторяют все без исключения: весь грех, будь то предательство или что-то косвенно связанное с ним, ляжет на меня, зато дети останутся живы. Пусть хоть весь мир будет осуждать меня за это, но я мать!.. Весь грех за спасение детей я возьму на себя, а дети совершенно ни при чём и не должны отвечать за поступки родителей. И полковник тоже испытывал смешанное чувство какой-то раздвоенности: с одной стороны, такой девиз, вроде бы, оправдывал действия матерей, а с другой, – он выглядел довольно-таки порочным. В такие моменты полковник СМЕРШа старался не думать о психологии подобных явлений, а просто выполнял приказ… Другое дело Анастасия Ильинична – она не могла не думать о судьбах этих женщин и их детей, так как сама была матерью.

– А что будет с детьми этих продажных пособниц, Иван Николаевич? – спросила она Жогова после разбора «Личных дел».

– Трудно сказать, – неохотно отозвался он. – В приказе речь идёт только о незаконнорождённых детях, которые родились вследствие насилия гитлеровцев… По-видимому, все они будут объявлены врагами народа, и их вместе с матерями отправят на Родину в лагеря…

– Женщин не расстреляют? – удивилась Сашко.

– Нет! На смертную казнь сейчас введён мараторий, и всех их ждёт медленная смерть от голода, холода, болезней и непосильной работы в каком-нибудь из лагерей Урала, Сибири или Дальнего Востока.

У Анастасии Ильиничны из груди вырвался тяжёлый вздох.

– А детям-то за что такие мучения?! – пробормотала она себе под нос с неистовством. – За что такие страдания?

Жогов метнул на неё взгляд и в душе порадовался, что женщина не потеряла сердечности. Он неоднократно сталкивался с людьми, которые действовали по принципу: если плохо мне, то пусть будет плохо и всем! В частности, это касалось особой категории матерей, потерявших своих детей, – они ненавидели весь мир и к чужому горю относились с изрядной долей злорадства. Полковник видел, что Анастасия Ильинична после вчерашнего разочарования стала мириться с мыслью о безвозвратной потере сына, и очень боялся, что у неё душа станет такой же выгоревшей, как у сотен тысяч других матерей, переживших такое же горе. И тогда вряд ли она смогла бы быть полезной ему в его предстоящем деле. К счастью, его опасения были напрасны: Анастасия Ильинична если и не питала жалости к женщинам, ставшим помощницами нацистов в проведении над узниками концлагеря опытов, то их дети оставались для неё детьми и только детьми!.. Неповинными в делах своих матерей.

Вторым этапом проверки женщин в причастности к делам эсэсовских палачей была личная встреча Жогова с каждой из них и проведение дознания. Прежде чем приступить к этой процедуре, он решил посмотреть, в каких условиях содержатся они и их дети. Как и в первый раз, его сопровождал по фильтрационному пункту Суворов.

Поднявшись на второй этаж (секция с заключёнными женщинами располагалась по соседству с секцией «группы 13 «В», где содержались психически невменяемые), Жогов сразу приступил к осмотру палат, которые, если называть вещи своими именами, были что ни на есть самыми обыкновенными тюремными камерами. В первой же из них, рассчитанной на двух человек, он увидел трёх женщин и с ними восьмерых детей. Как они ютились в ней – непонятно. При виде офицеров они все разом сгрудились в одну кучу и с животным страхом в глазах уставились на него. И женщины, и дети были похожи на тени: кости, обтянутые кожей, не иначе. Подойдя вплотную к ним, полковник внимательно осмотрел каждого в отдельности и, стараясь выдержать более мягкую интонацию, спросил:

– У кого-нибудь из вас есть дети, рождённые от эсэсовцев во время заключения в концлагере?

Женщины продолжали молчать и только испуганно смотрели на офицера.

– Вас насиловали? – с другой позиции решил подойти к ним полковник.

Одна из женщин молча закивала головой.

– Так… А это чьи дети? – жестом показал он на испуганных, прижимавшихся друг к другу ребятишек. При этом вопросе и его жесте самые младшие из них заплакали, и всех без исключения начала бить мелкая дрожь. Бедные… Похоже, что они боялись всего на свете: людей, их жестов, незнакомых голосов… Жогов почувствовал, как у него защемило сердце. – Ну, так чьи же это дети? – повторил он вопрос.

– Наши, – едва пролепетала одна из женщин. Она была настолько истощена, что её шёпот походил на предсмертный выдох.

– Значит, ваши… – ещё более понизил голос полковник. – И среди них нет рождённых вами ни одного во время пребывания в концлагере?

Всё та же, наиболее смелая из женщин, отрицательно покачала головой.

– В той камере есть такая, – махнула она рукой в неопределённом направлении, – но её ребёнок давно уже умер, а у нас нет таких…

Офицер СМЕРШа облегчённо вздохнул и радостно подумал про себя, что таких женщин и детей в этом фильтрационном пункте нет. «И этих ждёт незавидная судьба, – подумал он, глядя на них. – Вон как их трясёт! Натерпелись, видать… А сколько ещё выпадет на их долю!..»

– А что с нами будет? – спросила всё та же заключённая.

– Ничего, – бесстрастно ответил Жогов. – Проведём профилактическую работу и этапом отправим в Россию. Согласно приказу № 270 вы являетесь пособницами эсэсовских палачей и предателями Родины! И вы, и ваши дети – враги народа! Смертная казнь сейчас отменена, и расстреливать вас не будут, но по десять лет каторжных работ на стройках народного хозяйства в лагерях вам обеспечено!

– А дети?! – вырвалось у женщины.

– Они будут помещены в детские приюты и дома при лагерях… Там, где вы будете отбывать свой срок, – коротко ответил офицер.

Женщины, видно, уже не верившие во что-то благополучное в их жизни, заметно обмякли, и нервное напряжение с них спало: ответ полковника вселил в них некоторый оптимизм. По-видимому, десять лет каторжных работ на стройках народного хозяйства их нисколько не испугал. Задававшая вопросы женщина подошла к Жогову, упала на колени и, вцепившись в его правую руку, стала её целовать.

– Спасибо вам! – горячо шептала она. – Спасибо!.. Мы думали, что вместе с нами расстреляют и наших детей, но то, что вы сказали нам..! – она не договорила и беззвучно заплакала.