«От сумы да от тюрьмы не зарекайся», вариант «никогда не говори никогда»: в моей жизни не было пока только тюрьмы, и надеюсь, что я до неё не доживу. Как шутят (шутят ли?) врачи, рак будет у каждого, но не каждый до своего рака доживёт. Законопослушность отнюдь не является гарантией того, что ты не окажешься в казённом доме, тому есть множество примеров. Сума – нищенская – у меня была. Не буквально, конечно: я не ходила по городам и весям с котомкой за плечами, в которой умещалось всё моё имущество, и не просила милостыню. Но был у меня такой отрезок жизни, когда, засыпая, я не знала, чем завтра буду кормить своего ребёнка. У многих, наверное, был.

А ещё в юности мы себе клянёмся никогда не вступать в брак по расчёту. Бедные милые глупыши! В юности мы просто не знаем, что любой брак – по расчёту. Брак вообще есть расчёт – по определению. Отваживаясь на это предприятие, мы непременно на что-то рассчитываем: не на деньги, так на любовь и верность. И, честно говоря, деньги подводят гораздо реже, чем любовь и верность.

Во мне говорит не обида, как можно было бы подумать, а безмерное удивление. Все этого рода обиды к тридцати пяти я уже пережила. Как и фазу «никогда больше». Яростнее всего мы клянёмся не делать именно того, чего нам больше всего хочется, так что уже в момент клятвы её нарушение предрешено – и слава Богу, иначе не миновать кушетки прихиатра. Потому что как бы ты ни клялась больше никогда не влюбляться или больше никогда не верить мужчинам (женщинам – нужное подчеркнуть), это всё равно произойдёт. Любовь неумолима, как гравитация. И противясь ей, тебе придётся совершать противоестественные движения, которые тебя просто искалечат. Но закон всемирного тяготения тебе не отменить!

Потому что и в сорок, и в пятьдесят, и, рискну предположить, в шестьдесят наши чувства так же свежи, как в семнадцать. Они могут быть более зрелыми, более осмысленными – но это не делает их менее сильными.

А теперь, Фёдор, о главном… Почему Фёдор, а не Карл, как принято в Сети? Да просто вспомнилась старая театральная байка. Так и быть, расскажу – отсрочу ещё немного то, ради чего я нагородила все эти турусы на колёсах.

Идёт спектакль, и вдруг перед последним актом исполнителя главной роли прихватило. Дублёра нет, что делать? Попросили рабочего сцены заменить его, доиграть спектакль: суфлёр подскажет нужные реплики. Загримировали мужика, объяснили, что и когда делать – но забыли предупредить о ремарках. Открывается занавес, наш герой, со своим партнёром по пьесе, сидит за столом. Суфлёр шепчет: «Ты знаешь, Фёдор, как силён я был! Десять вёрст до городу проходил играючи и к обеду успевал обернуться обратно». Мужик исправно повторяет. «Вот эти руки, Фёдор, подкову разгибали!» – шепчет суфлёр, и мужик вслед за ним. «Теперь я уже не тот, – подсказывает суфлёр. – Встаёт и падает». Мужик, откашлявшись: «А теперь, Фёдор, о главном!»

Письмо 6. О главном

Вот Лена говорит: гештальт. Она вообще невероятно начитанна, мне до неё далеко. Я читатель привязчивый, литературный гурман. Для меня чтение – ритуал, сродни чайной церемонии. Я упиваюсь шелестом страниц, их запахом. Мне нравится книга как артефакт, нравится думать о том, как она рождалась, кто до меня держал её в руках. Я открываю обложку, как дверь в святилище, и если книга меня очаровала, то поселяюсь в ней надолго. Просто переезжаю в неё со всем моим барахлом, и живу в ней, пока не зачитаю до дыр. Последнее, конечно, гипербола, но по моим книгам легко определить степень моей к ним привязанности – по тёмным следам от пальцев на обрезе. Из-за этой привычки мусолить подолгу одну и ту же книгу читаю я довольно мало. Для Лены книги – образ жизни, её хлеб и масло на этом хлебе. Судя по её репликам, она поглощает книги просто в неумеренных количествах. При этом она не носит свою феноменальную начитанность, как корону, потому что ко всему прочему ещё и умна.

Начитанность и ум вообще взаимно не обусловлены, как это может показаться. Я постоянно встречаю людей энциклопедически начитанных, но при этом неумных. И наоборот: есть те, кто читает сравнительно немного или даже откровенно мало, но чей ум заточен до опасной остроты. Помню свою однокурсницу, из которой всякий раз, как она открывала рот, цитаты сыпались, как горох из прохудившегося мешка. Но бедняжка с трудом закончила университет – я даже не уверена, что закончила: она оказалась решительно неспособна накропать несчастную курсовую, не то что диплом.

Человек неумный выдаёт себя в том числе и вот этим комичным бахвальством – он носит свою начитанность как корону и похваляется ею при всяком удобном случае, ревниво наблюдая за реакцией окружающих: все ли заметили, насколько он начитан? К тому же он, как правило, сноб, уверенный, что владеет монополией на истину.

Лена совсем другое дело. Спорит она с наслаждением, но это у неё не спорт, а что-то вроде фитнеса, когда важен не столько результат, сколько сам процесс. И делает это посредством сетевого жаргона, едкого, как щёлочь, за что ей постоянно прилетает от всевозможных граммарнациков и прочих ревнителей языка. Так вот, как было сказано выше, она считает, что случившееся со мной – гештальт. Почитав об этом феномене, я склонна с ней согласиться, но беда в том, что это ничего не меняет. Когда ты понимаешь, что с тобой происходит, это может снизить степень тревожности, но чёртова роза продолжает пахнуть розой, хоть розой назови её, хоть нет.

Ну, допустим. Несмотря на всю мою уверенность, что я достигла нирваны, или своей гавани, или мудрости, называй это как хочешь, допустим, что во мне зрела некая потребность. Гештальт. Как он умудрился созреть, не попадая в поле моего внутреннего зрения, я, право, не знаю, но, созрев, упал мне на голову с энергией, пропорциональной массе и квадрату скорости (хорошо хоть пополам). Исаак Ньютон меня бы понял. Никогда такого не было, и вот опять! Из глубин моей безмятежной души внезапно вырвался факел, озаривший этот буколический пейзаж беспощадным светом, напрочь изгоняющим любую тень. И сошёл с неба световой столп, и в этом столпе явился Ангел, и Ангел был Лев…

Я смеюсь. Потому что смех – последнее прибежище горечи, единственное противоядие, которое мне осталось. Лев, конечно, далеко не ангел – ни с большой, ни с маленькой буквы – что он и сам неоднократно подчёркивал. Вообще в его натуре невероятная скромность парадоксальным образом сочетается с осознанным кокетством, и, надо сказать, он этого даже не скрывает. Знаешь, напишет о себе что-нибудь эдакое, и когда ты уже поверила, или не поверила, или принимаешься недоумевать, вдруг простодушно вставит: «Я кокетничаю». Ну, как – простодушно. На первый взгляд. Лена считает, что это всё ухватки обычного пикапера (кстати, это словечко я тоже узнала от неё). Возможно. Хотя пытаться объяснить человека посредством какого-то одного понятия – затея бесперспективная. Любое понятие являет собой известное упрощение, так как может описать или объяснить только одну сторону явления. Это к вещи можно приклеить этикетку «сыр», «мыло туалетное», «контейнер для белья пластиковый», да и то отдельные предметы со временем разрушаются. По истечении определённого срока сыр утрачивает потребительские свойства и перестаёт быть сыром; у мыла более долгий срок, но только при условии правильного хранения; даже неразлагаемый пластик может со временем потрескаться, скукожиться и сломаться. Что уж говорить о таком сложном и противоречивом предмете, как человек. Какой бы ярлык мы к нему ни приклеили, он способен объяснить лишь ту грань его натуры, которую мы видим из своего угла.