Подумал — и эту нежную лилию стало немножко жаль. Стоило, наверное, не россказнями её занимать, а попробовать успокоить и заставить поспать.

— Я обещал ему визит, не дело отступаться от слова, — откликнулся Пауль, — да и потом, он меня не выдаст, почему нет? Знаешь, немногий осмелится принять в гостях меня, так что не отблагодарить — как-то некрасиво.

— Он должен был мне, — Мун качнула головой, — ты сказал ему спасибо, это — достаточная благодарность. Вот еще, бегать по его поручениям. Не ходи, Пауль.

Она обернулась к нему, даже ладонью коснулась его кожи — рядом с сердцем. Ох, шайтанова бесовка, нельзя же так.

На Арене к Ариш Тель Лану женщин пускали. Не сразу, лишь только тогда, когда он “начал оправдывать затраченные на него средства”, после того как из подвальной камеры для простых рабов перевели в камеру, которую можно было спутать со спальней богача, если бы не то, что когда Пауль был “у себя”, дверь этой “спальни” всегда была закрыта на два обычных замка и один магический. Впрочем, у себя он бывал редко. Те дни, что не были заняты боями, были заняты тренировками.

Но, если говорить о женщинах — горожанки Хариба любили гладиаторов, и чем успешнее был гладиатор — тем больше любили. Даже рабское клеймо не отбивало молодым вдовушкам или неверным женушкам той любви.

Пауль не то чтобы был охоч до женщин, скажем честно, на Арене его интересовало только одно — как бы извернуться и с неё сбежать. Но смысла отказываться от прыгающего в ладони удовольствия обычно не видел. Тем более, что гостили у него молодые да красивые — ведь гладиатор должен наглядно ощущать, как к нему благоволит хозяин Арены.

Вот только никогда до этого у него не перехватывало дыхание от одного только прикосновения тонкой теплой ладошки. Сердце в груди аж взбрыкнуло, как гордая необъзженная лошадь.

Исчез весь мир, весь город, все остальные люди. Все, что осталось для Пауля, — глаза Мун. Темные, бездонные, те самые, в которых он уже пропал насмерть. С того самого первого взгляда в них.

Какая же красивая. До одури. Сейчас — со смытыми с лица белилами и сурьмой — она стала еще нежнее, еще красивее.

Ладонь Пауля легла на тонкую ткань белой рубашки, ощущая, как вздрагивают под ней лопатки девушки. Поползла вниз, к талии. Нет, не ниже, ни в коем случае, Пауль, это тебе не дешевки с Арены. В Мун чувствовалась сила, достоинство. Даже будучи рабыней, она гордо смотрела в глаза. Наверное, поэтому Пауль не мог от неё оторвать глаз. Его всегда зачаровывала сила слабости. Слабого цветка, что пускал корни в камень.

Она не позволяла и этого сближения. Но не оттолкнула, замерла, глядя на Пауля, будто не понимая, что делать. То ли растерянно, то ли напуганно. А Пауль только усугубил. Надавил на её талию, придвинул к себе. Заставил девушку прижаться к нему, к его голой коже. И стало еще жарче, еще дурнее.

И кажется, в её глазах плеснулся страх. Ну еще бы, в конце концов, медвежьи габариты Пауля наверняка заставляли её чувствовать себя уязвимой.

— Не бойся, — умоляюще произнес Пауль вслух, вдруг враз осипшим голосом, а затем сам себя обругал мысленно — придумал же, полезть со своими объятиями к чужой рабыне, и где — у задней двери дома её хозяина. В предрассветный час, посреди городской улицы, когда любой может пройти мимо и стать свидетелем подобного возмутительного поведение. Еще бы ей не бояться. Она — местная, и ей не сбежать — с её-то ошейником. Поймай их кто — ей ведь за это расплачиваться предстоит.

Но никого не было, на счастье Пауля. Никто не мешал ему похищать у хозяина Мун её тепло. И он лихорадочно пытался украсть у него все, что только возможно.

"Ну же, только оттолкнись", — умолял он мысленно. Это бы помогло, обязательно. Меньше всего он хотел становиться тем зверьем, что держит в своей хватке брыкающуюся женщину.

Нет. Не отталкивала. Все так же стояла, будто в раздумьи, что ей делать в этой ситуации.

Они столкнулись взглядами, а кажется — переплелись, срослись, будто два дерева, чьи семечки упали в землю рядом. Или это казалось только ему? Да, казалось. Хотелось, чтобы так и было.

Отпустить бы, да вот только руки совершенно не разжимаются.

Нежная ладонь скользнула по его коже выше, к шее, оставляя после себя раскаленный след. Она клеймила его. Самой собой.

Кажется, не всю отраву из Пауля вывел Анук. Определенно какой-то яд в его крови еще оставался. В битве со своим дыханием, становящимся все более рваным, он проигрывал удар за ударом.

Он сдерживал себя всю ночь. Ему ведь хотелось — хотелось хотя бы сжать её в своих руках, снова, не украдкой, в открытую. А если получится — похитить у неё и большее. Если она захочет…