Глухо рыча, Кнут впился в её губы, и тут же отпрянул. Сладкий их аромат манил, призывал, сводил с ума, и юноша, с трудом сдерживаясь от того, чтобы потерять остатки разума, прижался лбом ко лбу жертвы, дыша как загнанная лошадь, выталкивая воздух из лёгких хриплыми свистящими толчками.

Осторожно, чтобы не повредить зажатые как в тисках запястья, отпустил ее руки. Медленно выпрямился, встал рядом. Сделал шаг назад и стоял неподвижно до тех пор, пока девушка не поняла, что её отпускают и не убежала, старательно кутаясь в обрывки ткани, которые были её одеждой.

Он так и не нашёл повода отказаться от её тела и сделал это потому, что не мог поступить иначе. Живущий в нем зверь рвался наружу, но был загнан назад в глубины сознания, и теперь сидел там, стыдливо поджав хвост. Не остановись Кнут, и все стало бы проще. Перед ним бы открылся путь, полный сорванных запретов и преодоленных табу. Ведь зачем их сохранять здесь — в мире ужаса и олицетворённой смерти?

Все на этом пути стало бы лучше. Кроме одного — на нем не было места Кнуту. Тому парню, что зачитывался Шварцем, Семеновой, О. Генри и Александром Грином, путешествовал по джунглям вместе с детьми капитана Гранта и благородными пленниками таинственного острова. И больше никогда он бы не увидел в зеркале себя — Никиту, который прижимался к матери и думал, что вырастет и сумеет ее защитить от любых проблем, который смотрел в будущее открытыми честными глазами, уверенный в своих силах стать хорошим человеком.

Однако, как ни крути, с нарастающим с каждым днем вожделением нужно было бороться, и Кнут вспомнил про странное, крепко врезавшееся в память слово «сублимация». В одном фантастических рассказов космический отшельник, чтобы не думать о женщинах, всерьез увлекся огородничеством и гигантскими скульптурами. Кнут же решил прибегнуть к и так любимому делу — начал еще больше читать.

Посвящал этому все свободное время. Просыпался в погребе, осторожно выглядывал за дверь, перебежками пробирался к старой пожарной каланче — самому высокому зданию поселка, забирался на верхнюю площадку, обкладывался книгами и читал, читал, читал, не забывая, правда, при этом зорко оглядывать окрестности в поисках опасности. И каждую перезагрузку, если не было более срочных и важных дел, торопился с кучей томов к Илье Сергеевичу, школьному учителю, воспитавшему не одно поколение сельских подростков.

Учителей в сельской школе было мало. Классы нередко наполнялись только наполовину, а то и на четверть, район урезал финансирование, и педагогам приходилось совмещать предметы и, зачастую, учить как в начале века, когда в одном помещении собирались дети самых разных возрастов и за год проходили программу нескольких лет.

Илья Сергеевич вел точные науки, но не гнушался и другими предметами. С удовольствием преподавал в старших классах историю и литературу. Объяснял основы политики и экономики на обществознании. Любимым же предметом была химия. Он рассказывал об элементах и реакциях с таким азартом и восхищением, как будто сам был дремучим варваром из прошлого, видящим в науке завораживающую магию. Химию в школе знали все, даже завзятые двоечники, ведь невозможно удержаться от удовольствия увлекательного путешествия по страницам книг вместе с любимым учителем.

К Илья Сергеевичу можно было прийти в любой день и почти в любое время, отчитаться за двойку, получить дополнительное задание для исправления плохих оценок, задать вопрос, попросить разъяснить непонятную тему. Учитель никогда не отказывал, даже дома: утром перед работой, вечером или в выходные, которые проводил, как правило, в домашних заботах.

Этим Кнут после перезагрузок и пользовался. Приходил в класс или стучался в дом, показывал места в книгах, которые не понимал, и получал внимания столько, сколько учитель мог ему посвятить. И всегда уходил с новыми томиками.

— Тебе не стоит увлекаться только этим, — сказал Илья Сергеевич как-то, разъясняя сложные формулировки книги по историческому материализму, и тут же выложил на стол труд по классическому либерализму, — Мир сложнее, чем кажется. Его нельзя описать в одной книге. Учись мыслить шире и видеть разные стороны медали.

И Кнут учился. Благо, времени было в достатке. Жизнь в еженедельно возрождающемся и умирающем поселке становилась для него все привычнее, а смерть знакомых и близких людей все нормальнее. Постепенно он перестал скучать по дружеским забавам, школьным, таким милым теперь, проблемам, прежним планам и мечтам. Только вид родного дома и редкие встречи с родителями, которых он всеми силами старался избегать, волновали по-прежнему, заставляя сердце болезненно замирать на мгновенье, а потом биться быстро-быстро, до запнувшегося дыхание, до рези в глазах.

Как-то потерявший бдительность Кнут хлебнул живчика на глазах у учителя. Тот учуял запах, забрал фляжку и грозно, одними глазами спросил: «Что это, молодой человек?». Кнут нашелся, но не смог ответить уверенно, проблеял:

— Лекарство…

Илья Сергеевич не поверил ни на грамм, но все же переспросил:

— И кто же тебе его назначил?

Открыл, понюхал, отхлебнул, отвращено морщась, и удивился.

— Хм… действительно, лекарство. И как название? От чего оно? Эффект удивительный.

В этот день Илья Сергеевич продержался особенно долго. Перезагрузка прошла утром, а они засиделись почти до полудня, разбирая сложную тему в учебнике по физике. Учитель уже привычно для Кнута прикладывал ладонь ко лбу, держался за виски, тяжело откашливался, но продолжал оставаться в сознании. И только когда часовая стрелка уползла за цифру «два», окончательно расклеился, начал бредить и отключаться.

Кнут встал, чтобы уйти. Больше Илья Сергеевич помочь ему ничем не мог, а оставаться и смотреть за перерождением совершенно не хотелось. Обулся и потянулся к ручке двери, как учитель окликнул его: