– Аристон! Аристон!
– всхлипнула мать.
– Сын мой! Сынок!

– Да, матушка. Твой сын… в жилах которого течет твоя кровь. Прямо перед твоим приходом я это доказал. Я имею в виду, что мы с этой немытой беотийской коровой стали вдруг одним животным, только с двумя спинами. О Зевс, как она воняла! Это меня совершенно выбило из колеи. А ты, матушка, откуда явилась в столь подходящий час?

– Аристон, я… - пролепетала Алкмена.

– Не трудись отвечать. Ты явилась из собачьей конуры. Из соломенной илотской хижины. Однако все равно ты наслаждалась, да, матушка? Похоть - она везде похоть, где бы ей ни предаваться: на кровати, на полу или в высоких рощах, куда забредают рыжебородые боги в собачьих шапках. Ты мне подаришь братика? Спасибо, но, знаешь, как-то немного поздновато. Я уже привык быть один, ты не находишь? Почему ты на меня так смотришь? Ты что, не видела раньше мутона? Ну, может, конечно, и не мутона… Любопытная языковая загадка, да? Если бы ты была моим отцом, а он матерью, я бы звался мутоном. Но поскольку все наоборот, то я просто ублюдок. Это универсально, правда, матушка? Внебрачный ребенок - всегда внебрачный ребенок, неважно, что он был зачат в священном трепете.

– Аристон!
– прорыдала мать.

– Доброй ночи, матушка! Возвращайся к своему илот-скому жеребцу, который еще вполне в состоянии тебя покрыть… Ах, прошу прощения! Отправляйся к богу Дионису, моему папочке, и передай, что я стал поклонником своего сводного брата Приапа. А мой братец жаждет жертвы и

хочет, чтобы жертвенным животным стал наш папаша. Братцу хочется крови и немножечко мяса. Он просит ту часть, которая, так сказать, меня породила. Чего же ты ждешь? Не заставляй меня разыгрывать драму про Ореста и Клитемнестру. Хотя нет… Я ведь почти Эдип. Правда же? Сегодня ночью я чуть было не доказал это. Ступай, моя дорогая Иокаста! Скажи своему рыжеволосому, прекрасному Лаю, что его сын точит кинжал, дабы совершить отцеубийство. Позволь мне воплотить в жизнь все древние легенды, сыграть роли всех святотатцев, кровосмесителей, безумцев и убийц!

– Аристон, ты не понимаешь! Ты не имеешь права обвинять меня… Ты никогда не любил!

– Я… никогда… не любил. Ты несправедлива ко мне, матушка. Я любил… Это был настоящий пир любви. Да, я мог бы попировать, если бы стремглав спустился вниз и сразился бы с псами за кишки моей возлюбленной. У нее были такие миленькие, такие хорошенькие кишочки, матушка. Такие длинненькие, розовые, перемазанные кровью. Я думал, псы будут вечно вытягивать их… какие они были скользкие, блестящие!.. Прямо царский пир! Для собачьих царей. А ее ноги… Их, конечно, поджарили с луком и бобами. Но даже сырыми они были…

– Аристон!

– …Очень даже аппетитны. Все окровавленные… мясо клочьями… сквозь него белеют косточки… Ай, мама, мама! У тебя что, нет ни капли жалости ко мне? Почему ты не хочешь сыграть Медею, не хочешь зарезать меня, как она зарезала своих детей? Клянусь всеми богами, я буду только рад! Вот! Возьми этот клинок. Клянусь перед лицом великого Зевса, я больше не желаю жить!

Он встал на колени и протянул ей меч, а она, тоже упав на колени, прижала его к своей обнаженной груди, и они заплакали, но не так, как плачут люди, а как рыдают боги, с такой неукротимой тоской, печалью и болью, что у Ипполита, вернувшегося после приятно проведенного вечера, на который он не имел права до того, как будут принесены брачные обеты и жертвы (они, кстати сказать, были намечены через шесть дней, когда кончатся великие Элевсийские мистерии), так вот, у полусонного от вина и приятной ус-

талости Ипполита, размышлявшего о том, что мальчики это, конечно, хорошо, но крутобедрая Ламия, хвала Пану, богу наслаждений, все-таки лучше, тут же вылетели из головы все подобные мысли.

Он застыл в дверях, ошалело глядя на сестру и племянника. К горлу подступила тошнота. Увы, бедный Ипполит стал жертвой своей богатой эрудиции. Он знал предание о детях Эола, знал наизусть все древние легенды. Ему было совершенно ясно, что содеяли Эдип и Иокаста, Орест и Клитемнестра, что таилось за страданиями Электры, узнавшей о смерти Агамемнона, за стенаниями Антигоны по поводу убийства Полиника. Ипполит прекрасно знал, почему Федра возвела напраслину на его легендарного тезку.

Поэтому он пришел к тому же заключению, что и Ари-сба. Ипполит решил, что его ближайшие родственники нарушили самое суровое, самое древнее табу. Иначе с чего бы они так горько, безутешно рыдали? Явно от раскаяния! А меч, положенный между ними, что это, как не орудие самоубийства, которое они вознамерились совершить?

Единственное, что пришло в тот момент Ипполиту в голову - от страха весь его скептицизм, почерпнутый у агностиков, куда-то улетучился, - была мысль об Эриниях, которые теперь хлопают крыльями возле его дома. С дрожащих, помертвевших губ толстяка сорвались слова:

– Не здесь! Во имя Зевса, только не здесь! Алкмена взглянула на брата. А потом ясным голосом,

который чудом сохранил спокойствие в этом море слез,

сказала с какой-то странной гордостью:

– Не волнуйся, брат. Да хранят боги твой дом ради тебя и твоей невесты. И да простят они мне и сыну наш раздельный грех. Возрадуйся, брат! Возрадуйся, сын мой! Я ухожу.

Лицо Аристона было похоже на маску трагедии, “Песни Козлов”, как называли ее в древней Элладе. Горе и боль чудовищно искажали прекрасные черты.

– Ступай!
– простонал он.
– Ступай к Аиду, матушка! Иди!

На закате следующего дня Аристон вышел из дома. Поборов отвращение, которое спартанцы испытывали к мытью, он все же вымылся и надушился - главным образом,

для того, чтобы смыть запах похоти, оставшийся на теле после ночи, проведенной с Арисбой. Этот запах расслаблял и будоражил Аристона. Поверх хитона он надел военный плащ - не потому, что плащ был нужен, жара под утро лишь слегка спала. Нет, просто он спрятал под плащом два кинжала.