Гестию, Артемиду и Гименея. Если уступить требованиям бесстыжих олимпийских распутников, зовущихся богами:

Афродиты, похотливой девки, постоянно изменявшей мужу, ее сыну Эросу, возможно, рожденному от кровосмесительной связи с Зевсом и отличающемуся необузданной дикостью нрава, козлоногому Пану, королю прелюбодеев, отвратительному Приапу, рожденному от Диониса, При-апу, который, невзирая на красоту обоих родителей, был страшно безобразен, но очень гордился своими гениталиями, такими огромными, что ему приходилось возить их на тележке, иначе они волочились по земле и начинали болеть, - если поставить этих развратников впереди четырех целомудренных защитников семейного очага, чести семьи и супружеского ложа, то все человеческое общество затрещит по швам и горячая козлиная похоть превратит мужчин и женщин в скотов.

Грех был ужасен. Причем повторен дважды. Но он, плод греха, не Немезида, призванная отомстить. Ревность к отцу вдруг куда-то изчезла, а вместо нее пришла любовь. Страстные, жгучие, почти противоестественные чувства, которые он питал к матери, смягчились и изменились, преисполнились благородства, когда он увидел очевидное, понял одну простую истину: эти два прекрасных человека были созданы друг для друга, а говоря о невольном оскорблении, которое они нанесли сердитым богам, не нужно забывать и о том, сколь незаслуженно жестоко поступили с ними боги еще до того, как они встретились и уж тем более согрешили! Красивый, благородный юноша, низведенный до положения илота, и прелестная, нежная девушка из знатной семьи, отданная замуж за нелюбимого старого козла, военачальника, который годился ей в отцы!..

И все же Аристон прекрасно знал, что боги рассуждают иначе, чем люди. Они жаждут крови, требуют жертв…

Жертв!.. Что может быть лучше первого плода этой кощунственной, хотя и столь понятной, любви? Что ему сказал Орхомен? Что он не может взять на себя прегрешения истинных грешников, не может взять на себя грехи всего мира. Да, но этот-то грех он взять может! За этот прекрасный грех, давший ему жизнь, его нынешний облик, красоту,

он, в душе которого скопилось столько усталости, ужаса и боли, вполне может умереть.

Размышляя об этом, Аристон вынул из-за пояса один из двух кинжалов и приставил его к горлу. Но остановился. Сознание его совсем помутилось. Он умрет - и они будут рыдать над ним… Но, во имя Зевса, ему хочется видеть их слезы! Он хочет полюбоваться страданиями, которые им причинит его падение в Тартар, хочет услышать стоны отца, причитания матери…

Поэтому лучше не сейчас. Лучше сделать это у них на глазах, сперва помучив их горькими словами, и лишь потом полоснуть себя лезвием… Хотя нет… Риск слишком велик. Тал проворен и силен, он наверняка удержит руку сына, и Аристон будет только ранен, а он и так натерпелся боли за последние шесть недель.

– Следовательно, - хитро нашептывало ему безумие, - нужно войти в дом уже смертельно раненным, но так, чтобы смерть подбиралась к тебе потихоньку, незаметно.

Аристон не колеблясь, без малейших угрызений совести, вытащил клинок и почти до кости рассек себе оба запястья. Затем достал из-за пояса второй клинок, бросил его на землю рядом с первым, сунул кровоточащие руки под мышки и постучал локтями в дверь.

Тал открыл и увидел его. Улыбнувшись, илот сказал:

– Входи, сынок. Я рад, что ты пришел. Алкмена попятилась, ее лицо побелело.

– Возрадуйся, отец, - прошептал Аристон.
– Возрадуйся, мой отец! Почему ты так на меня смотришь? Разве ты не хочешь меня поцеловать?

– Тал, - сказала Алкмена.
– Погляди на него. Я тебе говорила, он обезумел! Он рассуждал об Оресте, Эдипе… Я… я боюсь… он может…

Аристон проворно обмотал кровоточащие запястья концами кроваво-красного плаща и распахнул его.

– Вот, полюбуйся, дорогая матушка, - с любезной улыбкой промолвил он.
– У меня нет оружия. Я пришел к вам с любовью… попросить твоего благословения, как преданный сын. И твоего, отец. Ты же не виноват, что я не знал

твоей любви и наставлений… Да и матушка моя не виновата, ее ведь взяли силой, когда она была пьяна, во сне… Алкмена вскочила на ноги.

– Ничего подобного!
– страстно воскликнула она.
– Слушай меня, Аристон! Я проснулась и увидела, как он стоит передо мной, прекрасный, как бог, вылитый бог Дионис, подумала я… Поэтому я протянула к нему руки и заключила его в объятия. Вот, сын, как это было! Можешь меня презирать, но я не стыжусь! Впервые в жизни, через десять лет после того, как этот дряхлый козел стал моим мужем, я узнала, что такое любовь. А когда мой Тал ушел, у меня остался только ты, сынок… я любила в тебе его образ, его отражение, его красоту. Если это грех, то я готова умереть за него, но не от твоей руки, юный святотатец! Ибо…

– Ибо что, матушка?
– спросил Аристон. Он чувствовал, как его покидает жизнь и по телу тихо ползет смертный

холод.

– Ибо я хочу, чтобы ты жил. Жил и был счастлив. Я хочу, чтобы ты покинул Спарту, уехал в прекрасные, не такие жестокие края: Лесбос, Фивы или Беотию… Или даже в Афины. Ты женишься, у тебя будут свои дети, и ты забудешь…

Аристон ее уже почти не слышал. Перед глазами стояла

пелена.

– Можно мне присесть?
– спросил он.
– Я очень устал.