Шрифт:
– Кто вы?
– Зачем я спрашивал ее об этом? Все равно она не ответит.
Она действительно не ответила. Снова повторила, что я должен ей помочь. Сначала надо подойти к этой женщине, которая наговорила на нее.
– К директору?
– Пусть это называется так. Но скорее, называется это по-другому. Шептунья, доносчица, клеветница, наводчица...
Я должен пояснить ей, этому директору, - наставляла меня Лю.
– Ведь ее, этой женщины, работа не сдельная. Она могла бы стать богатой, если бы за все ей платили...
– Говорите ясней.
– Я почувствовал себя уверенней. Может, все это то есть ее загадочность, какая-то сила - моя выдумка?
Она заметила во мне перемену. Глаза ее, по-моему, стали насмешливы. Однако Лю спала с голоса.
– Есть человек, который привел когда-то Ирину сюда, - сказала обиженно.
– И здесь, с помощью этой старой лгуньи, Ирина и пошла к тому убийству, которое видели и вы.
– Здесь это было?
– Даже в этом номере. Хотите - я вам все покажу?
– Что ж...
– Я встал и попытался раздвинуть шторы.
– Не смейте!
– Она приказывала. Это был уже гневный голос страсти, сердца.
– Пусть будет так...
Я пожал плечами и возвратился к ней на диван.
– Ее мог убить любой. И вы в этом могли убедиться. Мальчуган... Злодей... Такой, какой убил медсестру... Но ее убил другой. Когда привел ее сюда, - этим уже и убил. Девочку с полными ножками. Девочку, которой отпущено природой безумие страсти... Вам этого не понять. Вы всю жизнь пользовались женщинами третьего сорта. Все было у вас так, но не так. Это старая дама, которую вы называете директором, потворствовала ему. Он был начальником...
– Это старо, - пробурчал я, - разве вы не знакомы с сегодняшней жизнью? Они сами идут сюда, слетаются, на огонек, эти девочки с полными и тонкими ножками. Мир теперь грешен до отвращения. И вообще... Мне надо спешить на поезд. Был рад с вами познакомиться.
Мне показалось все уже не интересным.
– Почему вы предупреждаете меня о моей безопасности?
– спросил я уже грубо.
– Да, вашей. А не чьей-нибудь другой. Конечно, это ваши дела. А мои... Это мои дела!
– Почему я бежал сегодня по вашей милости к Добрюку?
– Потому что вы... Вы стали жестоким. У вас умерло чувство сострадания к наказанным небом.
– Мистика, - захотел я сбросить ее ладонь с моей руки.
– Глупец. Если все предопределено... Если кому-то быть убитым, а кому-то убить... Тогда Добрюк прав!
– Мне, выходит, надо перед убийцами-подонками сюсюкать? Становиться на колени?
– Нет, не сюсюкать. Говорить тихо. Однако нельзя злом призывать к добру. Все у вас не так, не так! Вы стали писать не так.
Меня начинала раздражать ее манера подобным образом говорить. Говорить рубяще. Всезнающе.
– Не думайте так обо мне, - посоветовала кротко она.
– Как? Чего вы вдруг решили, что я думаю о вас?
– Вы сейчас подумали, что я нетерпима, заносчива...
– Верно, подумал. Кроме того, вы вмешиваетесь в мою жизнь.
– Это вы вмешиваетесь в чужую жизнь, - спокойно отпарировала она. Сейчас вас позвали, чтобы вы поглядели на очередного подонка семнадцати лет, который убил женщину. У этой женщины осталось двое малышек - четырех и двух лет. Он ворвался к ней в кабинет и бил ее топором просто так, ни за что. В этот день он хотел кого-либо убить... Но позвольте вас спросить, разве для того чтобы увидеть очередную дрянь, надо было так спешить?
– Но вы же сами внушили Добрюку, чтобы я был там. Разве не так?
– Браво, вы уже верите, что есть люди, которые могут внушать.
– Наверное, естественно. Колдуны, вожди. У меня, как и у других, все смешалось. Я начинаю верить, что люди ходят порой под гипнозом. Они не видят очевидного. Так было и так есть. А потом, как после драки, машут кулаками.
– И все-таки, почему вы побежали, когда Добрюк позвал вас?
– У меня такая профессия. Бежать туда, где интересно.
– Вы когда-либо продавались?
– Оскорбляете.
– Ваш газетный суд, стоило лишь приоткрыть краны, хлынул на общество лавиной. Это уже не суд, а расправа. Почему вы так доверчивы? Почему не ищете главных виновников?
– Кто главный виновник в этой истории?
– В убийстве Ирины?
– Об этом я и спрашиваю.
– Я уже вам ответила. Эта старуха и тот. Найдите его. Бесполезно говорить в этой истории, что ее, Иринин, мальчик ушел на три года. Здесь не это. Есть тот, виновный.