– Ну, окей, допустим. Что тогда у вас за разборки с Шумилиной? – не видя смысла ходить вокруг да около, спрашиваю в лоб.

– Это старые дела. Ещё до Оли.

– Какие у тебя могут быть «старые дела» с её подругой детства, когда она тебя чуть ли не с первого класса любит?

– Тебе не кажется, что ты немного неправильно расставляешь акценты? – язвит он, начиная закипать. – Может, надо спросить, какого х*я подружка детства, зная про эту любовь, имела со мной какие-то «дела»?

Надо признать, об этом я не подумала и теперь охренивала.

– Дошло, наконец?

– Дошло, - огрызаюсь беззлобно. – Но я не понимаю, почему ты не сказал ей, что она пригрела на груди змею. Это ведь предательство.

– И как ты это себе представляешь?

– Что значит, как я себе это представляю? Нормально представляю! – возмущение и чувство справедливости неслись у меня впереди разума, поэтому я получила вполне закономерный ответ.

– Ты вроде на дуру не похожа, а такую по*бень несёшь… - закатив глаза, качает Ванька головой, словно большей чуши никогда не слышал.

Но мне глубоко фиолетово, что он там подумает. Возможно, и стоило поразмыслить над нюансами, прежде, чем призывать к действиям, но мы не о какой-то Маше Табуреткиной говорим, а о моей лучшей подруге. Само собой, меня захлестывают эмоции. Объяснять это, конечно, не вижу смысла, поэтому просто осаждаю:

– Не хами! Мне в вашем грязном белье копаться вообще не в кайф.

– Не копайся.

– Нет уж, Ванечка, будь любезен объясниться.

– А что тут непонятного? Я вообще поначалу был не в курсе, что Олька по мне сохла. Она же, знаешь, какая…

Знаю. Прохода, даже истекая кровью, скажет, что облилась вином. Но Молодых все равно баран, раз ничего не понял за столько лет.

– Поэтому я думал, что это скорее она сука, раз на подружку и то, что та пережила, ей чхать.

– Ты серьёзно?- вырывается у меня смешок.

– Да-да, я – долбо*б! Можешь не смотреть так. Но тогда я ещё не знал, что она за человек. А потом… поздно стало. Все так запуталось, что не распутать, только рвать. А я рвать не хочу. Не хочу, чтоб ей было больно, не хочу, чтоб она почувствовала себя преданной теми, кому доверяла больше всего. И, если уж почеснаку, боюсь её терять, - признавшись в этом, он будто сдувается, и с него лоскутами сползает маска крутого пацанчика, которому все нипочём. На поверхности же остаётся страх и отчаяние. Мне неловко видеть его таким… эмоционально-обнажённым. Но я вдруг отчетливо понимаю, что мы с ним в одинаково – безвыходном положении, связавшись по незнанию не с теми людьми.

– Почему ты думаешь, что она не поймёт? – спрашиваю, чтобы ещё раз убедиться, что, скрыв правду о Долгове, поступила правильно.

– Она поймёт и даже простит, но все равно пошлёт обоих на х*й! Потому что не станет выбирать между близкими людьми, не станет делиться ими, даже если это случилось по ошибке. Она слишком гордая, чтобы принять то, что её подружка знает ту мою сторону, которую должна знать только она. Я для неё перестаю быть, скажем так, эксклюзивом, - невесело ухмыльнувшись, он замолкает и устремляет взгляд на светлеющий горизонт.

Рассвет мы встречаем в тишине, погруженные каждый в свои мысли. Я жалею, что оказалась здесь так не вовремя. Ванькина тайна вкупе с собственной давит на меня неподъемным грузом. Дятел в моей голове просыпается и начинает с новой силой отбивать свою песню:

«Как теперь быть? И что делать?»

Я не хочу быть сообщницей этих двоих и их грязного секрета. Не хочу, чтобы рядом с моей подругой была такая тварь, как Шумилина. Не хочу снова что-то скрывать и делать вид, что все в порядке. Я не смогу так, находясь с ними в одной компании. Но и рассказать Ольке, что все это время её обманывали самые близкие люди, причинить ей такую боль? Нет. Я не могу. Не могу поставить её перед выбором гордость-любовь. Потому что знаю, Ванька прав: она не смириться, скорее его из своей жизни вместе с сердцем вышвырнет.

Размышляя обо всем этом, мне хочется плакать. Ну, почему я постоянно должна решать такие сложные задачи? Что я такого сделала, что жизнь регулярно проверяет меня на вшивость.

Разве это справедливо?

Я не хочу нести такой груз! Не хочу! Мне и так тяжело, я задыхаюсь.

– Что ты решила? – обрывает Ванька мою истерику. Я смотрю в его окаменевшее, бледное лицо, на котором лихорадочным огнём горят полные невысказанной мольбы глаза и понимаю, что ненавижу. Просто ненавижу! Его, этот чертов переезд и себя!

– Я ничего не скажу Ольке, – цежу сквозь зубы. Каждое слово даётся мне с таким трудом и глухой, скручивающей диафрагму, болью, будто у меня во рту крошево из стекла.

– Спасибо!
– выдыхает Молодых еле слышно. Облегчение в его голосе, кажется, можно даже пощупать.

И меня это бесит! Нормально устроился: скинул на меня свои проблемы и радуется. Ну, нет, в таком виде я это не оставлю!

– От этой суки надо избавиться, - даю понять, что так просто дело не кончиться. Ванька хмыкает.