"А загляни внутрь," говорю я, на черные ящики полные белого, "бьющиеся голубки -- все маленькие голубки умрут."

"Я не желаю такого мира от Бога."

"Я тебя не виню."

"Я это и имею в виду, я его не желаю -- Что за смерть!" показывая на животных.

("Все твари дрожат от страха наказания," сказал Будда.)

"Им рубят шеи над бочонком," говорю я, пропуская некоторые звуки что типично для беглого французского, Саймон тоже так делает поскольку русский, мы оба немножко заикаемся -- Рафаэль же никогда не заикается -

Он лишь распахивает пасть и выдувает "Всё это маленькие голубки умрут глаза у меня давно бы раскрылись. Мне все равно это не нравится, мне плевать -- О Джек," внезапно лицо по-настоящему кривится от того что он видит этих птиц, стоя на тротуаре темной улицы перед лавкой, не знаю было ли уже так раньше чтобы кто-то чуть не плакал перед чайнатаунскими витринами с битой птицей, кто ж еще мог так поступить как не какой-нибудь молчаливый святой вроде Дэвида Д'Анджели (еще появится) -- и гримаса Рафаэля заставляет и меня тоже быстренько пустить слезу, я вижу, я страдаю, мы все страдаем, люди умирают у тебя на руках, этого не вынести и все же надо продолжать как будто бы ничего не происходит, правильно? правильно, читатели?

Бедный Рафаэль, видевший как отец его умер в образах вервия, в суматохе своего старого дома, "У нас в погребе на шпагатах красный перец сушился, моя мама прислонилась к печи, моя сестра рехнулась" (сам так описывал) -- Луна сияет на его молодость и вот эта Смерть Голубок глядит ему прямо в лицо, как вы и я, но милый Рафаэль это уж слишком -- Он всего лишь дитё, я вижу как он отпадает и спит среди нас, оставьте малыша в покое, я старый охранник нежной банды -- Рафаэль будет спать в руне ангелов и вся эта черная смерть вместо того чтобы быть вещью прошлого я предрекаю станет пробелом -- Не вздыхать, Рафаэль, не плакать?
– - поэт обязан плакать -- "Им зверюшкам этим шеи птицы отчикают," говорит он -

"Птицы с длинными острыми ножами что сияют в полуденном солнце."

"Ага"

"А старый Цинь Твинь Тонг он живет вон там наверху в той квартирке и курил опиум мира -- опиумы Персии -- у него есть только матрац на полу, переносное радио "Трэвлер", да все его труды под матрацем -- Про это сан-францисская Кроникл писала как про жалкие гнусные лачуги"

"Ах Дулуоз, ты безумен"

(Чуть раньше в тот день Рафаэль сказал, после того всплеска вздернуторукой речуги, "Джек ты гигант," имея в виду гиганта литературы, хоть еще чуть раньше я говорил Ирвину что чувствую себя облаком от того, что наблюдал за ними все лето Опустошения, я и сам стал облаком.)

"Просто я -- "

"Я не собираюсь об этом думать, я пошел домой спать. Я не хочу видеть снов про загубленных поросят и мертвых цыплят в бочонке -- "

"Ты прав"

Мы потихонечку пилим прямиком на Маркет. Там влезаем в кино про чудовищ и сперва врубаемся в картинки на стене. "Это никудышняя картина, мы не сможем на нее пойти," говорит Рафаэль. "В ней нет чудовищ, там только лунатик в костюме, я хочу посмотреть чудовищных динозавров и млекопитающих чужих миров. Кому надо платить пятьдесят центов чтоб зырить парней с машинами и панелями -- и девку в чудовищной юбке от спасательного жилета. Ах, давай свалим. Я иду домой." Мы дожидаемся его автобуса и он уезжает. Завтра вечером встретимся с ним на обеде.

Я счастливый иду по Третьей Улице, сам не знаю почему -- Замечательный был день. Еще более замечательный вечер но я не знаю почему. Тротуар мягок по ходу того как я разворачиваю его из-под себя. Прохожу мимо старых притончиков с музыкальными автоматами куда бывало заходил и крутил по ящику Лестера и пил пиво и трепался с кошаками, "Эй! Чё ти тут делаешь?" "Тока что из Нью-Йорка," выговаривая его Ну-Як, "Из Яблока!" "Точно из Яблока" "С Нижнего Города" "С Нижнего Города" "Город Бибопа" "Город Бибопа" "Ага!" -- а Лестер играет "В Маленьком Испанском Городке", ленивые дни что я проводил бывало на Третьей Улице сидя в солнечных переулках киряя вино -- иногда разговаривая -подваливают все те же самые, старые, самые эксцентричные бродяги в Америке, в длинных белых бородах и драных пальто, неся махонькие грошовые пакетики лимонов -- Прохожу мимо своей старой гостиницы, "Камео", где всю ночь стонут пьяницы Скид-Роу, их слышно в темных ковровых холлах -- она скрипуча -- она конец света где всем плевать -- Я писал большие поэмы на стене в которых говорилось: -

Святой Свет вот все что можно видеть,

Святое Молчанье вот все что можно слышать,

Святой Аромат вот все что можно нюхать,

Святая Пустота вот все что можно трогать,

Святой Мед вот все что можно пробовать,

Святое Исступленье вот все что можно думать...

глупо -- Я не понимаю ночи -- Я боюсь людей -- Я иду дальше счастливый -Делать больше нечего -- Если б я расхаживал по своему горному дворику мне было б так же хреново как идти сейчас по городской улице -- Или так же хорошо -Какая разница?

А вон старые часы и неоновые вывески фабрики печатного оборудования которые напоминают мне об отце и я говорю "Бедный Па" в самом деле чувствуя его и вспоминая его прямо вот тут, как если б он мог возникнуть, чтобы повоздействовать -- Хоть воздействие в одну сторону или в другую не имеет значения, это лишь история.

Дома Саймона нет а Ирвин в постели предается размышлениям, к тому же тихонько беседуя с Лазарем сидящим на краешке другой кровати. Я вхожу и распахиваю окно пошире в звездную ночь и готовлю свой спальник к ночлегу.