– А мне показалось, что чиста от крови одежда в сундуке, – удивился тут Бессонко и себя оком окинул.

– Это на тебе рабочие рубаха и портки, – усмехнулась Анфиска. – А одежды, с убитых иноземцев снятые, тоже давно помыты и вычищены, дыры и прорехи на них заштопаны и зашиты. Лежат они в дальнем сундуке вместе с праздничными одеждами покойного мужа моего, проветренные добре и сухой полынью от моли пересыпанные. Настоящей крови нет уже на них, просто поверье есть, что принадлежавшие злодеям вещи приносят несчастье.

– Понятно.

– Вот и добре, что понятно тебе, – и хозяйка повернулась к Спирьке. – Вишь, напрасны были страхи твои – и разумен, и говорлив оказался лесной выходец.

– Да вроде бы так, – с неохотой согласился Спирька и кашлянул в кулак. – Права ты, пожалуй, хозяйка. Соображает парень быстро, тут ничего не скажешь. Вот только дури в голове много.

Тут раздался осторожный стук в дверь, она тотчас же отворилась, и явился в ней круглолицый и черноусый мужик в щегольском, однако потрепанном польском платье. На груди у него, к ремешку прикрепленная, висела вроде как половина деревянной луковицы с обрезанным стеблем, вдоль всей ее длины натянуты тонкие темные нити. Мужик сделал общий поклон, уставился на Анфиску – и доброе, мягкое лицо его с ямочкой на подбородке скривилось в умильной улыбке. Он провел по нитям рукой, послышались уже знакомые Бессонку звонкие и одновременно певучие звуки. «Да это же лютня!», – догадался паренек. Мужик встряхнул головой и запел:

Зайонц собе седзи под медзон,

А мышьливцы о нем не ведзон…

Анфиска махнула на певца ручкой, попросила ласково:

– Ты поди пока, поди, Рысь, у нас тут семейный разговор. Потом споешь мне свои песни, потом.

Стукнули-грюкнули двери, замолкло в проходе бренчанье лютни.

– Вообще-то его надо называть паном Рышардом. А вот если по-домашнему, тогда Рысем, – тут Анфиска всплеснула руками и легко поклонилась Бессонку. – Прости меня, глупую бабу, что забыла тебя спросить, как зовут.

– Меня Бессоном кличут, – потупился паренек. – Не лучшее имя, смекаю. Положим, вырасту я сильно-могучим богатырем – да так и останусь Бессонкой?

– А поп на кресте какое имя тебе дал?

– В кои-то веки правильно ты про себя сказала, хозяйка, – не выдержал тут Спирька и встрял в разговор. – Именно, что глупая баба ты и есть – откуда было в лесу попу взяться, если парня сразу после его рождения Лесной хозяин подменил?

Блеснула очами на него Анфиска неласково и велела пока в светлице остаться, у двери постоять, а Бессонку предложила сесть на скамью:

– Это ничего, что до сих пор некрещеный. Вот рожу ребеночка – окрестим заодно и его, сладенького моего, и тебя. Поп у меня есть в Путивле знакомый, можно сказать, что и приятель добрый. Батька Федот все для меня сделает, а тебе крестильную запись напишет.

– А как же ты родишь, Анфиска? – удивился Бессонко. – Ведь мужа-то нет у тебя. Да и брюхо у тебя не выросло – откуда же ребеночку взяться?

Анфиска от души посмеялась, ладошкой рот прикрывая. Потом проворковала игриво:

– Перехвалил тебя Спирька. Право же, ты еще сосунок. Даже неловко тебе объяснять. Покамест запомни, однако, что бабу надобно всю обсматривать, как лошадь: от головы до пят. Ты же на лицо мое прекрасное уставился, а круглого живота моего и в упор не заметил.

Тут Бессонко понял свою ошибку и густо покраснел. Анфиске это, видать, понравилось. Он же попытался уловить, о чем она на самом деле думает, однако от красавицы-хозяйки шибало странным, непонятным Бессонку переживанием, очень похожим на то, с каким третья жена его названного батюшки Лесного хозяина, глупенькая Вишенка, таращилась на приятеля его Медведя.

– О, вот и маленький мой захотел свое слово вымолвить, – закатила глаза Анфиска, и ее ослепительно красивое лицо в приливе бабьего счастья враз подурнело. – Вот как усердно ножкой колотится! Давай сюда руку, паренек, сам услышишь. Ты подойди ближе, не бойся…

Она схватило робкую руку Бассонка и приложила решительно к своему животу. Бессон отвлекся вначале на трепещущую под тонкой тканью восхитительную женскую плоть, однако тут же почувствовал и явственные толчки изнутри тугого живота, почти сразу же прекратившиеся. И понял, что существо, затаившееся в животе красавицы, прислушивается к нему, и хоть не может пока хорошо выражать свои мысли словами, радуется прикосновению мужской именно руки.

– Признал тебя, – кивнула Анфиска. И засмеявшись, оттолкнула руку Бессонка. – Ишь ты, понравилось ему! Пора и честь знать, парень!

– Прости меня, тетя Анфиса, – протянул он, отступая на шаг и совершенно не понимая, за что именно просит прощения.

– Ну, ладно, – сказала красавица. – Это все пустяки. Тем более, что не завтра мне рожать, а, смекаю я, на Петровский пост. Ты мне скажи, что дальше делать думаешь?

– Хотел я проситься у тебя пожить пока, Анфиска-корчмарка. А там видно будет.

– Это разумно. Тебе нельзя так сразу – из лесу да прямо в город или в большое село. Тотчас ограбят тебя, обманут…

– …убьют и закопают в гнусном месте, – скривил мерзкую рожу Спирька.