Лишившись присутствия духа, Алексеев решил, что перед ним находится передовая часть главного шведского корпуса, и велел возвращаться в Сердоболь. Шведы ликовали победу и рапортовали, что им удалось обстрелять карету самого русского генерала и даже убить ехавшую с Алексеевым «жену» – молодую, ловкую шведскую маркитантку, любимицу всего отряда. Партизаны намеревались ворваться на плечах Алексеева в Сердоболь, но силы русских все ещё казались им слишком велики.

Новая весть окрылила Американца надеждой. Сердобольский отряд подкрепляется пехотой и артиллерией, а над оробевшим (или благоразумным) Алексеевым поставлен привилегированный начальник. Этот новый командир – князь Михаил Петрович Долгоруков, личный друг императора, известный Толстому по Преображенскому полку.

Михаил Долгоруков напоминал своего знаменитого брата, раздразнившего Наполеона при Аустерилце, и внешностью, и характером. Порою он был не менее заносчив и почти так же смел. Но более чувствителен и деликатен. В отличие от брата, он произвел самое благоприятное впечатление на консула Бонапарта, когда выменивал в Париже наших солдат, плененных в Голландии. Но ещё более юный русский аристократ приглянулся супруге французского консула Жозефине. Михаил Долгоруков также был удостоен милостей Каролины Мюрат, сестры Наполеона Полины и мадам де Сталь, положив начало русским победам над наполеоновской Францией задолго до реванша 1812 года.

Михаил Долгоруков не влиял на российскую политику, как его брат с его радикальными убеждениями. Но и он мог по праву почитаться личным другом государя и его товарищем юных дней. Надо почувствовать дух первых лет правления Александра, ещё лишенных раболепия и придворного окостенения, чтобы понять, как один из приятелей царя дерзнул претендовать на руку его любимой сестры! Но об этом я расскажу позднее. Сейчас же, вспоминая тех дерзких, остроумных и благородных до безумия генералов, едва начавших пользоваться бритвой, я думаю, что они весьма напоминали соратников другого, античного Александра до того, как он был объявлен живым богом и властелином Вселенной. Все они изображали из себя героев античности, а оттого иногда и действовали подобным же образом.

Мне приходилось встречаться с князем Долгоруковым вскоре после того, как он воротился из Вены, где ему было поручено спасение многочисленных русских отсталых и раненых солдат, брошенных в ужасном состоянии, без всякого призрения, на милость противника. О князе тогда много и восторженно говорили, вернее, шептали петербургские дамы. Задолго до Дениса Давыдова он стал первым русским партизаном, с горстью драгун захватившим обоз знаменитого Бернадота. Он был произведен в генералы в двадцать семь лет. Он носил раненую руку на красивой черной перевязи и морщился иногда от неосторожного движения, но никогда не издавал ни стона. На его груди сияли два георгиевских креса, IV и III степени, да к тому же орден св. Владимира, и каждый понимал им цену. Что не менее важно, он один из первых вошел в танцовальный зал без косицы, которые ещё повсеместно носили в ту пору, а с бараньей прической, как бы взъерошенной ветром a la Duroc, как ходили во Франции.

Главное же, всем была известна его драматическая история с таинственной Ночной Принцессой, княгиней Голициной, которую называли Princesse Nocturne за её странную ночную жизнь.

Словом, Михайло Долгоруков был из тех баловней, что родились, можно сказать, в рубашке, в вольготный век Екатерины, когда аристократических отпрысков из колыбели записывали в гвардейские полки, а годам к 16 выпускали прямо в капитаны. Они были богаты, красивы, умны. Судьба им с избытком давала все, о чем они ещё не догадывались просить. И люди обыкновенные, из которых в основном состоит любая, самая гомерическая эпоха, вопрошали себя: «Что же ещё может из них получиться, когда они вознесены так высоко?»

Получилась могила в двадцать восемь лет.

С прибытием князя Долгорукова в Сердоболь жизнь здесь заметно оживилась, и этот приозерный городок как будто временно стал маленьким Петербургом. Все понимали, что Долгоруков не просто генерал-майор, заменивший другого второстепенного генерала в командовании вспомогательным отрядом. Это был небожитель, осененный августейшим сиянием, мимоходом ступивший на эту грешную землю, чтобы оттолкнуться от неё к олимпийским высотам. И всевозможные просители, родственники дальних родственников, знакомые сомнительных знакомых бросились со всех сторон Старой Финляндии и даже из коренных российских областей именно к Долгорукову, а не к его начальнику Тучкову, старшему по чину.

В прихожей бревенчатого купеческого дома, где Долгоруков устроил свой штаб, сидела целая очередь посетителей, ожидавших конца совещания, собранного, как уверял адъютант, на четверть часа, и продолжавшегося сорок минут. Генерал с начальниками отдельных частей, штабистами и интендантами обсуждал последние приготовления к походу, который должен был начаться со дня на день и все откладывался из-за «непредвиденных обстоятельств», сопровождающих у нас все без исключения экстренные мероприятия.

Так, провиантские фуры были заготовлены, но к ним не хватало полного комплекта лошадей, ожидавшихся со дня на день из Новгородской губернии. Артиллерия пришла в достаточном количестве, но разболтанные орудийные станки требовали ремонта. И, наконец, для похода по диким местностям Карелии требовалось вдвое больше палаток, которые гораздо удобнее шалашей и быстро возводятся в самых неудобных местах. С одной стороны, отряд был почти готов к выступлению, но с другой стороны, в его снаряжении оставался целый ряд недочетов из тех, что приводят легкомысленных полководцев к неожиданным поражениям. А Михаил Долгоруков был такой полководец, о котором должны впоследствии говорить: «Он не потерпел ни одного поражения».