Вот так изо дня в день проходила в трудах и заботах жизнь обыкновенной многодетной деревенской семьи по фамилии Савельевы.

Наступило очередное рабочее утро. Раздался стук не то палкой, не то еще весть чем в калитку. Дворовый пес по кличке Шарик громко залаял, гремя недлинной, но крепкой цепью, пристёгнутой к амбару – хранилищу зерна на посев. Еще с осени зерно для еды перемалывалось на муку двух сортов: высшего – для праздничных пирогов, и среднего помола – для ежедневной выпечки хлеба. Остальное зерно по окончании уборочной страды сдавалось в закрома государства.

– Проходите! – заглушая лай пса, громко крикнул Дмитрий Устинович. Без скрипа калитка мягко отворилась, что подчеркивало хозяйский уход за всем, что находилось во дворе, и через нее во двор просунулось ожиревшее тело сельского чиновника, в вслед за ним, словно цирковые клоуны, похожие на скоморохов, проскочили на середину двора два сельских писаря.

– Ну, вот Дмитрий Устинович, – с нарочито требовательным повелительным голосом произнёс чиновник, – включены вы в список лиц, подлежащих раскулачиванию. – На сборы для выселения даются вам ровно сутки. А сейчас, уважаемые господа писарчуки опишут все ваше движимое и недвижимое имущество, – все тем же повелительным тоном продолжал свою ораторскую речь чиновник. – Приступайте, – вымолвил он, повернувшись к писарчукам, как заправский командир на поле боя.

– С каких это пор я кулаком стал? – вопросительно и с возмущением в голосе вымолвил Дмитрий Устинович.

– Не знам-с, не знам-с, наше дело выполнять установку сверху, – с подчеркнутой иронией произнес чиновник и смелой походкой направился в дом.

У Дмитрия Устиновича из рук выпала сбруя, приготовленная для запряжки единственного в хозяйстве коня Воронка.

Вслед за чиновником и шустро проскочившими мимо в дом писарями он медленной поступью направился в дом. Гостеприимная хозяйка Варвара Степановна, готовившая завтрак перед долгим трудовым днём с лаской в голосе, присущей только ей, проговорила: «Проходите, гости дорогие, милости просим, как раз к столу».

– Да не за тем они наведались, Варварушка, – с большой обидой и каким-то волнением, пока непонятным хозяйке, произнес хозяин. – В кулаки вот нас записали.

– Боже ты мой! Да какие мы кулаки, одна лошадёнка в хозяйстве, да детишек целые палати, – с печалью в голосе только и произнесла Варвара.

– Да тут и описывать-то нечего. Одна кровать в горнице, стол, два стула, обеденный стол с двумя скамейками, – не то с печалью, не то с обидой, что описать нечего, произнес писарчук. – Пиши все, что видишь, – в приказном тоне заметил чиновник, – да про сундук не забудь, что в горнице у окна стоит.

– Может и фотографии Устина Савельича, отца моего, запишете? – с возмущением в голосе произнес хозяин. На стенке чисто выбеленной горницы висела небольшая рамка, на которой под стеклом была фотография бравого, с пышными чёрными усами казака в форме и высокой казачьей тульей на фуражке, с саблей, пристёгнутой к широкому ремню, опоясывавшему гимнастерку, на которой в рядок были прицеплены три георгиевских креста.

– И вот за это тоже занесены вы в список если уж не кулаков, то подкулачников верно, – утвердительным тоном произнес чиновник.

– Да, отец верой и правдой двадцать пять лет отслужил Отечеству и геройски погиб за него в Германскую войну, оставив после себя большое богатство – дюжину ребятишек, – с болью в сердце произнесла Варвара Степановна.

– Ну, вот что, хватит глаза мочить! Завтра к утру вместе со всем семейством и одежкой готовность к отправке. Лошадь запряжёте свою, до железнодорожной станции доедете в обозе, – опять в приказном тоне высказался чиновник. – Старшая дочь с мужем Иваном и мальцом выселению не подлежат, но дом освободят немедля после отъезда обоза.

Устинья, оглушённая подобной речью, сидела на скамейке, прижимая руками располневший живот, как бы успокаивая ещё не появившегося на свет младенца. Из-под занавески с палатей выглядывали курносые мордашки ничего ещё пока не понимающих со сна пятерых малышей.

Более старшей, второй после Устиньи, дочери Марии в этот момент не было дома. Она поливала капусту, посаженную недалеко от озерца.

Выйдя во двор, скорее выкатившись своим массивным и жирным телом, чиновник дал указание писарям: «Проверить и описать все с живое, находящееся в конюшне и стайках для скота».

Описывать-то было почти нечего, кроме двух коров, двух телков – да десятка кур, бегающих тут же по двору.

Закончив процедуру описания, вся тройка борзых направилась к выходу.

– Ну, прощевайте, уважаемые хозяева, – с ехидной иронией произнёс чиновник, – и, уже закрывая калитку, в приказном порядке крикнул, – И чтобы к утру были готовы к отъезду!

После ухода непрошеных гостей Дмитрий Устинович сгоряча сплюнул в их сторону, присел на колоду, стоявшую возле дома, ещё долго не мог придти в себя, ворочая в мыслях не дававший ему покоя вопрос: «Почему такое произошло, и в чём причина?» И только гораздо позднее, уже по дороге на Север, когда плыли по Иртышу, его догнала весть о несправедливом выселении. Но было уже поздно, да и он не пожелал возвращаться со своим большим семейством назад – уж так больно полоснула по сердцу несправедливость.