– Всё, мать (так говорил он очень редко, но как всегда с лаской), пора и на покой, – заявил своей любимице Устиньюшке Иван и направился в горницу. – Хоть последний раз поспим в своём родном доме.

– Да, да, Ванюша, поспи родной, ведь совсем ты замаялся за эти дни, – произнесла Устинья.

Иван с глубокой тоской и болью в сердце снял с себя запотевшую одежку и мертвецким сном завалился на кровать. А Устинья ещё долго сидела возле приступка русской печи, на которой, посапывая, спал маленький сынишка. И когда уже стало совсем невмоготу, прилегла рядом с ним и моментально отключилась в тревожном женском, но всегда чутком сне.

Как всегда «с первыми петухами», Иван и Устинья были уж на ногах. Только вот привычного голоса петуха на этот раз они не услышали, так как еще вчера днём, когда Иван был в отъезде, всю домашнюю птицу, а также скот забрали писарчуки, производившие накануне опись. Иван, ополоснувшись холодной колодезной водой и, утёршись холщовым полотенцем, поданным Устиньей, направился в конюшню. Он подошёл к Воронку и приметливо погладил его по гордо поднятой голове, высказав при этом: «Ну что, дорогой ты наш Воронок, послужи последний разок и довези нас до нового места нашей сложной и непредсказуемой жизни». Воронок, словно поняв, о чем говорит хозяин, несколько раз мотнул головой и как всегда притопнул своим правым копытом.

Иван развернул телегу, в которую Устинья уже укладывала узлы с одёжкой, и завёл коня между оглоблями для последней его упряжки хозяином.

Яшенька проснулся? – спросил он Устинью.

Да пусть немного ещё поспит перед дорогой, – с утвердительной мольбой ответила супруга.

Ну, да ладно, – согласился Иван, запрягая коня.

– Вот вроде бы и всё, Ванюшка, – сказала Устинья, укладывая на телегу плетёную корзину с харчами.

– Ладно, идем, посидим на дорожку, как-никак попрощаться надо с родным домом, – с тоской и обидой сказал Иван и направился в дом.

Устинья перекрестилась на пороге дома, словно входила в церковь, и последовала за Иваном в дом.

Присев на лавку, стоявшую возле обеденного стола, они молча оглядели весь дом и как по команде поднялись одновременно. Словно почувствовав что-то, проснулся сынишка и тихо позвал: «Мама, а мама, я уже проснулся».

Устинья взяла на руки сынишку и ласково сказала: «С добрым утром, сыночек, ну вот какой ты молодец, а вырос-то как!»

– Я скоро большой как папа буду, – с восторгом ответил он.

– Ну, вот и хорошо, дай Бог тебе здоровья и быстрого роста, – все с той же лаской сказала Устинья. – А сейчас мы поедем к бабушке Луше, она нас ждёт-не дождётся.

– А это далеко? – с восторгом и блеском в глазёнках спросил малыш.

– Нет, Яшенька, это недалеко, к обеду будем на месте, – пытаясь успокоить сына, сказала Устинья.

После чего она вышла во двор, умыла сына свежей водой и начала кормить его молоком и хлебом. А он, словно чувствуя ответственность переезда, за обе щеки уплетал хлеб и запивал его молоком.

Не успели они ещё закончить утреннюю трапезу, как в калитке показался всё тот же назойливый писарчук и, словно командир на поле боя, прокричал своим полувизглявым голосом: «Пора в путь-дорогу!»

– Да не визжи ты, дай мальца накормить, – злобно и с упреком заметил Иван.

– Мы уже готовы, – утирая ладонью рот сыну, ответила Устинья и вышла из дома, неся на руках сынишку.

– Я вас сам отвезу до вашей тётушки, – распорядительно заявил писарчук. – Загружайсь! – как бы подводя итог своей командирской речи, скомандовал он.

Иван помог поудобнее усесться Устинье и сынишке, запрыгнул на телегу и взял вожжи в руки, а писарчуку заметил: «Наездишься ещё на моём коне, тварь ты эдакая».

– Ну, поехали, Воронок, в последний наш с тобой путь, – с этими словами он слегка ударил коня вожжами. А тот, привыкший повиноваться, с места трусцой оправился в последний, по этой дороге путь.

Ровно к полудню они подъехали к дому тётки Луши. По всему чувствовалось, что в доме не хватает крепких мужских рук – столбы стареньких ворот уже «поехали» в разные стороны, а калитка неплотно закрывалась в дверном проёме. «Ну всё это поправимо», – окинув хозяйским взглядом ворота и калитку, мысленно подумал Иван. Воронок приветственно заржал, как бы сообщая хозяевам о прибытии гостей.

А Лукерья Степановна, распахнув настежь калитку, словно остолбенев и предчувствуя что-то неладное, заголосила своим старческим бабьим голосом: «Устиньюшка, Ванюша, дорогие мои, что случилось-то?»

– Беда, тетя Луша, – едва сдерживая слезы, вымолвила Устинья, – маманю и тятю со всем семейством увезли вчерась для отправки неведомо куда. Видишь ли, в кулаки их записали.

– Вот действительно, дела, – продолжила, причитая, Лукерья Степановна. – Да вы проходьте, проходьте, – уже с лаской добавила она.