– А все-таки скажи, человек хороший, кто это такие законы делает?

– А ты в учредительное собрание за кого голосовать собрался? За эсеров?

– А как же! За эсеров. Они ж, понимаешь...

– Вот они и закон такой приготовили.

Белокурый красавец крепче прижал горячую руку к талии Павла и засмеялся погромче, подтвердил:

– Они!

Еремеев вытаращил глаза удивленно до крайности:

– Ну? Насада, и ты так говоришь?

– Да это же всем известно! И вчера кто-то рассказывал: ихний проект!

Степан считал вопрос исчерпанным. Он крякнул солидно и самым доброжелательным голосом сказал Еремееву:

– Пиши письмо, голубок. Пиши скорей письмо: так и так, спаисбо вам, дорогие отцы и благодетели...

Насада отвалился к стене:

– Да чего там писать? Чего писать? Себе самому скажи, дураку, спаисбо. А их тут много, вот таких умных: "Наша партия крестьянская!"

Еремеев следил за лицом Насады по-детски внимательно, строго прищуренным и немного завистливым взглядом. На нарах притихли. Рассмотрев выражение Насады как следует, Еремеев с тем же прищуренным лицом обратился к нарам:

– Агитация! Это они - агитацию! Думают: непонимающий народ, что ни дай, слопают!

– Большевики!
– неопределенно подтвердили сверху.

– Большевики, - совершенно определенно подтвердил Еремеев.
– Насада, ему что? Ему на крестьянство наплевать. Ему чуть что - "Поеду на Каспийское море, буду рыбку ловить". А про нас думает: этому сиволапому что ни дай...

В лице Еремеева все больше и больше прибавлялось ехидности и хитрого-прехитрого понимания. Насада продолжал улыбаться, откинувшись к стене, но павел отнесся к речи Еремеева сердито. Он вскочил с лавки, сверкнул глазами, крикнул обиженным голосом:

– Да ты и сейчас чепуху говоришь! Чепуху!

– Ох! Ох! Чепуху? А вот и не чепуху! Вы-то...посмеяться над мужиком, ох, как вам легче становится!

– И посмеюсь!

– Они посмеются! Разумный народ, городской!
– раздавался все тот же таинственный голос в темноте казармы.

– Да кто ж, по-твоему, такие законы делает?

– По-моему? Не по-моему, а вообще. А кого мы выберем, те еще где? Кого я выберу, те еще, может, чай дома пьют.

Павел презрительно отвернулся:

– Он может спокойно чай пить, потому: обманул тебя.

– А ты не обманул, не успел?

Таинственный голос снова загудел в неопределенной вышине:

– Вы все говорите: вот голосуй за меня, а тебе - землю. А все вы одинаковые: дадите земли три аршина, да и то подороже!

– Тебе большевики говорят: за Советы иди! За Советы трудящихся!

– Ох, за Советы! А что мы, не знаем! Сюда нас чего привезли? Усмирять,

ха! А кто позвал? Председатель Совета!

– Эсер, - сказал Степан.

– Чего?
– Еремееев даже обернулся.

– Эсер, говорю, который чай пьет! Тот самый. У нас выступал на митинге, как это хохлы говорят: у Серка глаз позычил. Прямо тебе в лицо: не сложим, говорит, оружия, облитого народной кровью.

Тот же таинственный голос под потолком разлил безобразно-оглушительную очередь сочного, дурманящего мата. Все оглянулись, но в той стороне было уже тихо. Губы Еремеева сделались вялыми, а глаза присматривались к Степану недоверчиво. Степан не смутился:

– Ты чегт на меня, как барыня на гвоздь? Скажешь, выдумываю? Агитирую? Мы его арестовали тогда, сам его под конвоем водил.

Акимов даже подпрыгнул на лавке:

– Да что ты говоришь? Арестовали?

– А как же!

– "Арестовали". Да ведь он нас на вокзале встречал.

Степан полез за махоркой:

– Выпустили.

– А! а!
– заегозил Еремеев.
– Выпустили! Герои тоже, Выпустили! Герои тоже, выпустили! Большевики!

– Да как же не выпустить, когда у него дело кругом? Надо же ему закон писать, землю тебе продавать. Не выпустить - так ты еще обижаться будешь, скажешь, зачем мою крестьянскую партию... Да ты не горюй. Может, здесь кого усмиришь, так тебе и даром дадут... землю. Скажут: вот хороший человек Еремеев, тоже... наш... эсер.

Еремеев подскочил к Степану, даже кулаком замахнулся:

– Ты на меня не моргай! Чего ты, хвастаться пришел сюда? Думаешь, ты человек, а мы... вот... усмирители? Тебе есть дело, как Россия пойдет, а мне нету дела? Я тебе всю землю отдам, с потрохами, а своего брата, если трудящийся который... усмирять... У меня, думаешь, чести нет?

– Во! Голубок!
– Степан встал, протянул руки.
– Прости, дорогой, видишь, и у меня характер... ну его... горячий...

С высоты сказали: