К сообщению Левина ветераны советской психиатрии отнеслись с большим сочувствием; многие хлопали в ладоши, другие с мечтательной улыбкой покачивали головами.

– А где теперь эти картины?
– наклонившись к соседу, шепотом спросил Мирослав.
– Там, что ли, остались?

Сосед ответил загадочно:

– Там осталось всё, но там не осталось ничего.

"Черт бы его побрал!
– подумал Мирослав о соседе.
– Его спрашивают про картины, а он тут философию разводит. Псих!".

– В создание моего музея, - гладко продолжал меж тем Левин, - я вложил часть жизни, часть души. Я вплотную приблизился к замечательному, замечу без ложной скромности, открытию, эпохальному открытию. Как известно, то состояние, которое определялось нами как "антисоветский синдром" и имело тенденцию к нарастанию, было несомненной принадлежностью лиц с неуравновешенной психикой. Защищая себя, государство изолировало этих лиц от здорового общества. Так вот, дорогие коллеги, я разработал методику, следуя которой, можно было составить график развития болезни от трех до пяти лет вперед - и это исключительно на почве изучения трех-четырех произведений пациента!
– Владимир Ильич увлекся, отложил свои бумажки.
– Да что там говорить! Картина - это выплеск души, и я анализировал ее состав по этим выплескам, как анализируют в лаборатории состав мокроты. Я получал исчерпывающий результат, производил необходимые вычисления и чертил график.
– Он порывисто обернулся в поисках грифельной доски, но увидел лишь стену в линялых обоях.
– Я вывел эталонное число социальной стабильности число "СС", и от него вел отсчет патологических искажений личности. Это открытие имело огромное практическое значение: на основании моих заключений можно было безошибочно определять срок наказания лицам, пораженным "антисоветским синдромом", - три года заключения, пять лет, восемь лет плюс пять лет ссылки. И все это, разумеется, в рамках действующих законов.

– А картины у вас в музее были хорошие?
– с надеждой спросил с места Мирослав Г.

– Ну разные, - щурясь на незнакомое лицо в зале, сказал Левин.
– Но встречались и хорошие...
– И продолжал: - И вот что важно: гибко изменяя некоторые параметры моей системы - числа "СС", прежде всего, - несложно было приводить весь механизм в соответствие с изменениями Уголовного кодекса, продиктованными текущим моментом: не пять лет, а уже семь, не выселение на 101-й километр, а ссылка в отдаленные районы Сибири.

Окончание доклада Мирослав слушал невнимательно: Сибирь была далеко, Левина он не опасался. Ишь, людоед! Цифру поменял, и человеку сразу мотают два лишних года срока. Это ж надо так придумать! За такое открытие ему бы орден наверняка привесили к пиджаку.

Мирослава волновало другое: где картины Каца, куда он их дел? Там оставил или сюда привез? И, главное, как эти картины, это кровное наследство, заполучить? Не в полицию же идти жаловаться на грабителя... Представив себя в американской полиции, с жалобой в руках, Мирослав криво ухмыльнулся: в Сибирь не в Сибирь, а на Аляску куда-нибудь, на всякий случай, загонят года на два.

После доклада возбужденные ветераны психиатрического дела столпились возле кофеварки. Появились и пряники на золотом подносе одноразового пользования. Мирослав Г. подошел к Левину и легко коснулся его рукава.

– Доклад хороший, - сказал Мирослав.
– Особенно интересно про музей... У меня к вам дело, профессор. Можем поговорить?

– Дело?
– Левин цепко поглядел на Мирослава.
– Полчасика у меня, пожалуй, найдется.

– Выпьем кофейку где-нибудь, - поспешно предложил Мирослав, - с пирожными. Я угощаю. Где тут хорошие пирожные?

– В Манхеттене, наверно, можно найти, - сухо предположил Левин.
– Я, знаете ли, по кафе не расхаживаю. Я домосед.

– Поехали!
– сказал Мирослав.
– Такси как тут ловят?

Общительный водитель, родом из одесского пригорода, не стал размениваться по мелочам и подкатил их к Уолдорф-Астории.

– Тут, ребята, и кофе дают, и какао, - напутствовал он своих пассажиров.
– Только свистните!

Нижнее кафе было освещено мягко и богато. Красивая девушка тихо играла на белом рояле.

– Шик!
– сказал Мирослав Г.
– Вот так надо жить, чтоб не было больно за бесцельно прожитые годы. Кто это сказал, не помните случайно? Лев Толстой? А стульчики какие!

– Нам эти стульчики не есть, - язвительно заметил Владимир Ильич Левин.
– Но давайте сядем... Итак?

– Так или не так, как говорится, - сказал Мирослав, привольно здесь себя чувствуя.
– А я сам буду из Франции, коллекционер. Собираю картины этих... ну...

– Импрессионистов?
– насмешливо подсказал Левин.
– Экспрессионистов? Кого?

– Умалишенных, - сказал Мирослав.
– И это по вашей части.

– Н-да, - сказал Левин, глядя холодно, как судак из ледяного бруска. И что ж?

– А то ж, - продолжал Мирослав.
– В вашем музее хранился такой Кац, мой родственник по матери. Он где?

– Умер, - откинувшись на спинку стула, сказал Левин.
– Скончался. И я, молодой человек, вот этими самыми руками закрыл ему глаза.
– Он медленно, как будто делал пассы, поводил ладонями перед лицом Мирослава.

– Ну это ясно, - сказал Мирослав.
– Спасибо, конечно... А где картины?