Поступившая обильная информация требовала осмысления, и в этом трудном деле подходящим помощником мог оказаться в совершенно чужой и незнакомой стране Вова из антикварного салона.

Протянутую пачку фотографий Вова подравнял со всех четырех сторон, обстучав, как карточную колоду, о стеклянную витрину, а потом, отогнув нижний правый край, с шелестом пропустил под большим пальцем.

– Ну?
– спросил Вова, с интересом глядя на Мирослава.
– И что мы тут имеем?

– В том-то и дело, - сказал Мирослав, рассыпая фотографии веером по витрине.
– Кто бы сделал хорошие фальшаки, ты знаешь? Тут, наверняка, найдутся такие ребята.

– Такие ребята в Москве сидят, - покачал головой Вова.
– Мастера первого класса! Они тебе что хочешь сваляют, хоть египетскую мумию. И недорого!

– Пускай себе дальше сидят, - решил Мирослав.
– Я в Москву не поеду, ну их к черту.

– Что так?
– поинтересовался Вова.

– Да так, - не стал пускаться в объяснения Мирослав.
– Я еще по родине не соскучился.

– Здесь, понимаешь, фальшак - это уже уголовка, почти что срок, сказал Вова.
– Копия - дело другое. Копия - пожалуйста, и чтоб никто не свистел, что это оригинал. Но с тебя здесь за вонючую копию слупят такие бабки, что мало не покажется!

– Совсем, что ли, оборзели?
– убирая фотографии, недовольно проворчал Мирослав.

– Ручная работа!
– пожал плечами Вова.
– Они тут на этом окончательно съехали... Но есть еще одно местечко.

– Это где?
– спросил Мирослав.

– Тель-Авив, - сказал Вова.
– Там наших русских художников просто сотни, а жрать нечего: кругом одни арабы, и стреляют без конца... Вот они и гонят все подряд: и икону, и особенно авангард. Классные ребята!

– Дерут по-черному?
– спросил Мирослав.

– Нет, по-божески, - успокоил Вова.
– Все же свои...

Тель-Авив. Только этого не хватало. Да там война, на улицу нельзя выйти! Нормальный человек туда ни за какие коврижки не поедет. И знакомых никого там нет - были, да вроде все уже разбежались от этих неприятностей. Косой Наум там жил, в Иерусалиме, рамки делал.

– Наум там, что ли, живет Бурштейн?
– спросил Мирослав.
– Рамочник? Помнишь такого? Косой на один глаз?

– Ну а как же!
– обрадовался Вова.
– Ему в окно пуля залетела, он манатки быстренько собрал и уехал в Канаду.

– Как пуля?
– переспросил Мирослав.
– Ему же уже под пятьдесят...

– Пуля паспорт не спрашивает, - ухмыльнулся Вова.
– Хорошо еще, что второй глаз ему не подбила... Знаешь, где он жил-то?

– Да я там не был никогда, - с досадой сказал Мирослав.
– В Израиле, я имею в виду. А ты был, что ли?

– Был, был, - сказал Вова.
– Страна как страна, по-русски каждый ишак понимает. Если поедешь, я тебе адресок дам, к кому обратиться.

– Ладно, посоветуемся, - вздохнул Мирослав.
– Это ж надо - ехать на войну!.. Запирай, что ли, Вова, лавочку, пошли, я приглашаю.

Самолет лег на крыло, и иллюминатор перечеркнула, вынырнув из моря, далекая линия берега - плоская, коричнево-серая, с какой-то трубой. Мирослав Г. вгляделся, щурясь, и почувствовал тяжесть под пиджаком, в сердце: это, значит, и есть Израиль, тут и Христа распяли и много еще чего наворотили в обозримом прошлом. Что ж это за труба такая? Завод? А может, пушка? Интересно.

Впрочем, не было и интересно: Мирослав не испытывал праздного подъема, свойственного туристам при прибытии в новую страну. Глядя вниз, на окруженные песками прямоугольные городские кварталы, Мирослав желал одного: без приключений сделать здесь дела и вернуться в Париж, восвояси.

Дела, по рекомендации Вовы из антикварного салона, следовало делать на тель-авивском блошином рынке. Само имя этого необыкновенного рынка, вызывающее у современного западного человека с его двумя ванными в квартире нервный смех, внушало коренным тель-авивцам своего рода почтение: здесь, на окраине Яффы, в зловонных закоулках, всякого человека могла тяпнуть среди бела дня натуральная блоха, вор мог без смеха залезть к нему в карман, и свежа еще в памяти была история о том, как в помойном контейнере совершенно случайно обнаружили французского старика-туриста в шляпе и с бедуинским кинжалом под третьим снизу ребром.

Мирослав Г. привольно чувствовал себя на блошином рынке. Шатаясь здесь с самого утра меж лавок и лотков, он взыскательно вглядывался в нашпигованные вековой пылью ковры, гремучую кухонную медь и выстроившиеся прямо на тротуаре вспученные ботинки первопроходцев. Он свел приятное знакомство с хозяином антикварной лавочки - слепым персидским дедушкой с черной кипой на пергаментной голове и точными, выверенными движениями серпента; попивая с ним кофеек из наперсточных чашечек, соскучившихся по мыльной пене и щетке, Мирослав почти не сомневался в том, что своими подернутыми аметистовой пеленой глазами перс видит куда глубже полкового снайпера.