– Не знаю, откуда вы всё это разузнали, но примерно так оно и было, – неохотно признался Усиков. – Бес попутал, что тут скажешь? Я ведь добропорядочный человек, законопослушный гражданин. Пенсия у меня, правда, маленькая, но я подрабатываю немного, от голода не пухну. А тогда словно накатило что-то. Думал, никто не узнает. Но вы же как-то узнали. Вы меня арестуете, да? – в его голосе послышалась безысходная тоска.

– У меня нет полномочий, чтобы арестовывать людей, – покачал головой Пережёгин. – Я всего лишь ищу пропавшие вещи и, как правило, нахожу их. Часы я нашел, а вас могу сдать в полицию, хоть сейчас. И хотя случай этот давний, но крупные неприятности вам обеспечены, гарантирую. По крайней мере, тетушка господина Виноградова долго еще будет стыдить вас на всю коммуналку. Впрочем, есть вариант…

– Какой же? – с живостью отозвался Усиков.

– Можно посчитать, что часы вы действительно нашли и собирались вернуть владельцу лично в руки, но так уж вышло, что ваши пути более не пересекались. Вы не украли эту вещицу, вы ее нашли и хранили у себя. Часы я у вас, конечно, изыму прямо сейчас для передачи владельцу, – с этими словами Пережёгин опустил находку в карман своего жилета. – Вам же могу объявить устную благодарность за бережное их хранение. Но в ответ на мою уступку вы должны будете откровенно ответить на мои прямые вопросы. Предупреждаю, при первых же признаках лжи, а я чую ее даже в самых малых дозах, наша милая беседа заканчивается, и я возвращаюсь к первому варианту.

– Я согласен, согласен, вот вам крест!

– Можете что-нибудь добавить к моей версии?

– Разве лишь то, что картина именовалась «Банковский мостик», и что Омельев буквально навязал ее Виноградову, когда тот уже находился у парадной двери.

– «Банковский мостик»? – переспросил Пережёгин.

– Сам слышал, как Олег по ходу их беседы пару раз именно так называл свое творение. Я ведь химик, и у меня хорошая память на всякого рода термины и названия. Кстати говоря, я собственными глазами видел эту картину у Олега днем раньше, когда заходил на минуту проведать его. Приятный взору городской пейзаж, но на стенах висели и другие, на мой вкус, более живописные полотна. Не возьму в толк, отчего Олежка решил спасти от сожжения именно «Банковский мостик».

– Вы были свидетелем той трагедии, что произошла на следующий день?

– Нет, клянусь! В тот день я ездил в гости к родственникам. Вернулся домой уже к вечеру, когда тут всё закончилось. Почти все соседи столпились в коридоре и обсуждали это ужасное происшествие. Бедный Олег! Он ведь и раньше устраивал подобные акции, сжигал десяток, ну, дюжину картин, которые считал неудачными. Поймите, с его стороны это было нечто сродни эпатажу. Конечно, по ходу этих актов сожжения он впадал в некий транс, но всё же контролировал, как бы из глубины подсознания, свои действия. Он ведь считал себя гением, ни больше ни меньше. Я, конечно, заглянул в тот вечер в его комнату. На этот раз он не оставил ни одной картины, ни единого эскиза, даже карандашного наброска. Он уничтожил весь свой творческий багаж и нелепо погиб сам. Сомневаюсь, однако, что с его стороны это был акт суицида. Понимаете, Олежка страшно боялся малейшей боли, даже уколов, боялся высоты, и решиться на прыжок с моста, конечно ж, не мог. Не тот характер. Может, его кто-нибудь подтолкнул? Умышленно или случайно. Не напрасно ведь полиция снова начала ворошить эту историю.

– Какую историю? – вкрадчиво поинтересовался Пережёгин.

– Ну, как же! Буквально на днях в наш Вавилон вдруг пожаловали стражи закона. Частично народ к тому времени уже ушел на работу. Но многие еще оставались дома. Пенсионеры, в том числе. Начались расспросы по поводу Омельева. Когда очередь дошла до меня, я понял, что надо сказать правду про контакты Олега с Виноградовым и про «Банковский мостик» тоже. Я рассудил, что полиция всё равно докопается до этого, и тогда меня могут обвинить в сокрытии важных улик. Про часы я, каюсь, промолчал, да меня никто и не спрашивал про них. Господ полицейских интересовал именно «Банковский мостик».

– Кому вы звонили после ухода господ полицейских? – Пережёгин не удержался от того, чтобы не сделать ироничное ударение на двух последних словах.

– Да так… – определенно заюлил химик. – Одному человеку. Просто рассказал ему, что в нашем Вавилоне выдалось тревожное утро.

– Одному человеку? Вадим Эдуардович, мы же договорились, – строго одернул его Пережёгин. – У этого человека есть фамилия? – повернув голову, он впервые окинул взглядом ту часть комнаты, что находилась за его плечами, и на какой-то миг онемел и оглох. Много чудес повидал Пётр Мефодьевич в этой жизни, но такого сюрприза никак не ожидал.

Он пружинисто поднялся со стула и подошел к серванту, за двойными стеклами которого веером расположились несколько фотографий. На одной из них красовалась таинственная Дина в легком летнем платье, со второй смотрел Ключник, недобро усмехаясь, третий снимок запечатлел всех троих – Дину, Ключника и профессора где-то на загородной прогулке.

– Кто эта женщина? – строго спросил Пережёгин.

– Это Диночка, моя родственница. Племянница по материнской линии. А рядом мой младший сводный брат Гена. Геннадий Федорович. Это ему я звонил.

– До вашего брата мы еще доберемся, – фраза прозвучала угрожающе, хотя Пережёгин вовсе не собирался брать химика «на испуг». – А вот эта ваша племянница, она часто навещает вас?

– Не навещала ни разу. Диночка на дух не переносит коммунальной атмосферы, да и у брата с этой обителью связаны малоприятные воспоминания. Мы встречаемся изредка на природе. Или в Лахте, в доме тети Галины. Собственно говоря, она тетка только для меня и Гены, а для Дины – бабушка. Но всё равно все называют ее тетей Галиной. Очень энергичная была в свое время дама, но сейчас, увы, прикована к постели и требует постоянного ухода. Кстати, в тот день, когда погиб Олег, я находился в доме тетушки, разделял на дозы привезенные лекарства. Вместе с сиделкой, которая может это подтвердить.