На этой площадке выстроились в два ряда с полдюжины мусорных контейнеров, между которыми оставалось место лишь для проезда мусороуборочной машины. Очевидно, сюда выносили мусор жильцы нескольких соседних зданий. И не только бытовые отходы, но и крупногабаритный хлам, вроде отжившей свой век мебели и замененных дверей и оконных рам.

Значит, именно здесь Омельев устраивал свои костры…

Что ж, место для подобных акций самое подходящее. Тихое, глухое, почти потаённое. Никого из посторонних, несмотря на близость Невского проспекта. Разве что обрисуется вдруг фигура какого-нибудь жильца с пакетами мусора в руках. Да и то, как сказать: народ избавляется от мусора обычно по утрам и вечерам. Так что в дневное время здесь, скорее всего, ни души.

Но именно это невольно наводит на другую мысль: представители нашей богемы тяготеют, как правило, к публичным акциям, к эпатажу. По логике вещей, Омельев должен был бы озаботиться присутствием толпы сочувствующих зрителей, включая репортеров желтой прессы. А он почему-то выбрал безлюдный тупик, да еще в эпицентре помойки. Куда же подевалось его эстетическое чувство? Что-то здесь не так. Не так. Ну, да ладно.

Как же всё это происходило?

Ходка за ходкой Омельев стаскивал сюда картины – больше сотни своих нераспроданных работ, скопившихся за последний период. А еще эскизы, наброски, рисунки. Здесь не было только «Банковского мостика», но ведь этот холст фактически принадлежал кисти другого, тоже не признанного при жизни живописца, и, вероятно, только по этой причине Омельев пощадил полотно «коллеги по творческому цеху».

Вскоре у дальней стены контейнерной площадки образовалась весьма внушительная горка горючего материала.

Он щелкнул зажигалкой, появилась легкая струйка дыма, и вот уже пламя занялось.

Омельев достал из кармана пиджака початую бутылку водки и сделал мощный глоток.

Ну, вот и всё. Его жизненный путь приблизился к завершению. Как только пламя разгорится в полную силу, он осуществит свой план до конца. Помчится к Аничковому мосту и броситься головой вниз в мутные воды Фонтанки, которые рисовал столько раз… Уйдет в иное измерение непризнанным гением, ну и пусть! Ему стало жалко себя до слез, и он сделал еще пару глотков «огненной жидкости».

Хм, но почему же именно Аничков мост, подумал Пережёгин? Объект этот вроде бы и недалеко, однако до него еще надо добежать – через внутренние дворы, проулки и улицы, лавируя затем среди толпы прохожих на Невском, а ведь на этом пути состояние аффекта запросто может улетучиться.

Куда логичнее для самоубийцы было бы заскочить, ну, хотя бы во-он в тот подъезд соседнего дома, взлететь по лестнице на верхнюю площадку и вскочить на широкий подоконник распахнутого настежь окна, из которого открывался впечатляющий вид на пылавшие картины. Вот тогда последующий шаг в пустоту имел бы определенный сакральный смысл.

Впрочем, какая уж там логика, если речь идет о суициде.

Надо полагать, в своем воображении самоубийца уже обитал в виртуальном мире с его обманчивыми отражениями.

Омельев даже не осознавал, что одной из сцен разыгрываемой им трагедии стала помойка – он просто не замечал этих мусорных контейнеров, выкрашенных зеленой краской. Не пугал его и извилистый путь к Аничковому мосту. Он убеждал себя, что выдержит последнее испытание, свидетелями чего станут многочисленные прохожие, в том числе туристы, включая зарубежных, а само событие попадет в сводку городских новостей и на странички Интернета.

Лирика всё это, вздохнул Пережёгин.

Скорее всего, старый химик прав: Омельев имел слишком слабую волю, чтобы собственной рукой оборвать нить своей жизни. Профессор знал, о чем говорит, он сам из той же породы.

Притом, что Аничков мост по своим конструктивным данным отнюдь не гарантирует успешного суицида. Высота его ничтожна, до воды рукой подать. Разве что промокнешь, да наглотаешься вредоносных бацилл.

А запланировать прыжок с таким расчетом, чтобы удариться головой о нос выплывающего из-под моста катера, – нечто из области компьютерных игр. То есть, в киберпространстве – сколько угодно, а вот в реальной жизни – шиш с маслом.

Но ведь произошедшая драма могла иметь совершенно другое толкование.

Предположим, Омельев попросту заигрался.

Он предполагал сжечь только с десяток верхних картин, а затем раскидать костер и снова перенести уцелевшую массу в свое жилище.

Ну, вот была у человека душевная потребность в деяниях такого рода!

А «Банковский мостик» он передал накануне Виноградову из опаски, как бы картина случайно не пострадала в кутерьме. Рассчитывал забрать ее уже завтра под каким-либо благовидным предлогом.

Вот пламя взметнулось высоко, и тут Омельев краешком глаза увидел курьера мафии, который выходил из-под арки.

Омельев страшно боялся этого человека, и то обстоятельство, что курьер явился раньше обговоренного срока, ввергло художника в состояние священного ужаса.

Он живо представил, что курьер уже побывал в его комнате и, не найдя там ни одной картины, отправился на поиски живописца, узнав от соседей, что тот перетащил свою «мазню» к помойке.

Значит, сейчас, прямо у костра, начнется допрос с пристрастием.