— И что теперь? — Я поднялась.

Отряхнула от снега юбку, вскинула голову, стараясь казаться бесстрашной. Помирать, так с музыкой! Ну, то есть не дрожа от страха.

Только не перед ним.

Стальной не отвечал. Стоял в нескольких шагах от меня, глядя мне прямо в глаза. А я уже, если честно, устала от этого взгляда. От всего устала.

Обхватила себя за плечи руками и тихо сказала:

— Ну, давай. Делай, что собрался. У тебя настолько закостенелые взгляды, что ты даже выслушать меня не желаешь. Поставил на мне клеймо — чудовище и рад стараться. Убивай и убирайся!

Не хотела, но предательская дрожь все равно прокатилась по телу. И чертов лес поблек, стал каким-то мутным, когда на глаза набежали непрошеные слезы.

Теперь, главное, не моргнуть случайно, чтобы они не покатились по щекам и не выдали мое состояние. Не показали, как мне страшно. До этого не было, а теперь вдруг стало — кинжал в руке охотника кого угодно напугает. Настолько, что если он меня сейчас… не того… я плюну на все и малодушно разревусь.

— Ну же, давай, — повторила чуть слышно, сжимая руки в кулаки.

Закусила губу, из последних сил пытаясь сдержаться, но ни сил, ни выдержки во мне уже не осталось. Почувствовала, что ноги больше не держат, и слезы, предатели, все-таки обожгли щеки. В тот самый момент, когда хальдаг сделал порывистый шаг мне навстречу.

То, что его пятая наина не похожа на других невест, да и в принципе у нее нет ничего общего с чистокровными леди Шареса, хальдаг понял уже давно. А вот правды долгое время понять не мог. Или, скорее, не хотел. Не хотел прозревать, не желал открывать глаза и видеть, кто же на самом деле девушка, выдававшая себя за Филиппу.

Пришлая.

Нэймесса.

Чудовище, которых он выслеживал и уничтожал всю свою сознательную жизнь.

Иномирянка, которую полюбил.

Поначалу обманывать себя было несложно. Он старался не обращать внимания на странности в ее поведении, предпочитая все списывать иногда на недостаток воспитания, а иногда и на материнские гены.

Она ведь действительно похожа на Елену. Да и глаза у нее совсем как у Натана: небесная голубизна, порой освещаемая, что вспышками молний, мятежными всполохами.

Ему очень хотелось в это верить, но… Столько лет ведь прошло. Наверное, память просто сыграла с ним злую шутку. Память и непрошеные чувства.

Теперь он, как никогда раньше, понимал Натана. А ведь когда-то, еще совсем недавно, считал его безумцем. Впрочем, безумцем граф Адельвейн и остался. А теперь вот и он, Мэдок, вдруг тоже обезумел.

Заболел этой девочкой, которой все равно суждено умереть. В муках, раздираемой неутолимой жаждой, или в одно мгновение — зависело от него. Он мог прекратить эти мучения прямо сегодня, а мог продлить их, оставить ее жить. На несколько недель, месяцев… Хотя бы до тех пор, пока она не начнет безвозвратно меняться.

Оставить ее жить… Для этого нужно было переступить через себя, через свою природу, через все, что он свято чтил и во что верил. С детства ему твердили — отец, наставники, все те, кто его окружали, что пришлые — чудовища, опасные и беспощадные. Безумные в своем голоде и жажде магии. Жертвы Шареса, в который они проникали через расколы между мирами. Те возникали спонтанно и так же спонтанно исчезали, будто вдруг зарубцевавшаяся рана.

Пришлых пытались возвращать обратно. Когда-то. Раньше. Пытались создавать расколы с помощью магии, пока в результате таких экспериментов мир не начал сходить с ума: бесконечные землетрясения, наводнения, засухи — Шарес роптал и противился действиям хальдагов. Да и сами хальдаги, а с ними и другие маги нередко погибали в попытке разорвать заслон между мирами. Опустошенные, они падали замертво прямо во время обряда и больше уже не поднимались.

В конце концов, было решено не мучить Шарес. Не подвергать опасности свой мир, не рисковать многими жизнями ради спасения одной.

С тех пор за пришлыми началась охота. Хальдаги считали за удачу, когда удавалось изловить иномирянина до трансформации. До того, когда они сами превращались в охотников, диких животных, подвластных одним лишь хищным инстинктам. Нередко неопытные нэймерры и нэймессы принимали жажду магии за физический голод. От городов они старались держаться подальше, а вот глухие деревеньки не обходили своим вниманием, уничтожая все, что попадалось им на пути.

Пришлых боялись, их ненавидели и проклинали. И ему тоже следовало ее ненавидеть. Вот только чувство, что терзало его, ворочалось внутри, разрывая грудь на куски, едва ли можно было назвать ненавистью.

Пока увозил ее подальше от Ладерры, из последних сил боролся с желанием не сорваться на нее и не накричать. За то, что сама вдруг к нему пришла, сама толкнула его к прозрению, которому он так упорно и долго противился.

Сомнений быть не могло, она почувствовала голод, иначе бы не явилась в его спальню. А он, вместо того чтобы оттолкнуть ее, проявил слабость, за которую теперь ругал себя последними словами. За безумное желание, которое она в нем вызывала.